Французский историк Пьер Шоню назвал 17 век «недобрым».
Слышать это от француза, вообще говоря, странновато: ведь для его родины это было столетие наивысшего взлета, «великий век» короля-солнца Людовика Четырнадцатого. Но ученый решил быть не патриотом, а объективным оценщиком. Глубокий кризис 30-х годов, перешедший в длительный, почти до конца столетия, экономический застой; опустошительная всеевропейская Тридцатилетняя война, которая сократила население Центральной Европы с 20 до 7 миллионов; впавшие на три столетия в глубокий упадок Италия и Испания; десять лет политических смут в Англии… Да и у нас 17 столетие историки называют «бунташным веком».
И даже для Франции это время не одних лишь триумфов, но и серьезнейших потрясений: войны, междоусобица Фронды, гонения на гугенотов, истощение ресурсов в борьбе за европейскую гегемонию, чудовищное падение уровня жизни народа…
Еще в 1640 году Гастон Орлеанский писал брату Людовику Тринадцатому, как бы подводя итог его царствованию: «Менее трети твоих подданных в провинциях едят нормальный хлеб, другая треть живет только на хлебе из овса, и еще одна треть вынуждена не только нищенствовать, но прозябает в такой прискорбной нужде, что некоторые буквально умирают от голода; остальные же едят только мозги и кровь, которые вылавливают из канав на бойнях» (цит. по: Ф. Эрланже. Эпоха дворов и королей… – С. 131). А ведь нужда народа к концу столетия намного обострилась!..
17 «Королевская комната» в замке Шеверни
И все же взлет гения французского народа был так велик, что в области культуры 17–19, да и первую половину 20 века можно обозначить как культурную гегемонию Франции в Европе. Да и сейчас французы высокомерно называют англичан «нацией лавочников», а США – «страной варваров», с грустью наблюдая, как сокращается сфера применения французского языка во всем мире.
Про галлов второй половины 20 века можно сказать: «Наконец-то они устали!» Но триста лет назад средний француз был хоть и ниже ростом, и голодней, но полон творческих сил и амбиций…
Культ кровати, еды и секса
Попав в начале 17 века в Париж, известный барочный поэт итальянец Джамбаттиста Марино писал другу: «Что же мне сообщить Вам о самой стране? Скажу, что это – целый мир. Мир, говорю я, не столько по величине, населенности и пестроте, сколько по изумительному своему сумасбродству… Франция вся полна несообразностей и диспропорций, каковые, слагаясь в некое согласное несогласие, поддерживают ее существование. Обычаи причудливые, страсти свирепые, перевороты непрестанные, гражданские войны непрерывные, смуты беспорядочные, крайности неумеренные, путаница, сумятица, разнобой и бестолочь, – словом, все то, что должно было бы ее разрушить, но, на самом деле, каким-то чудом ее поддерживает! Поистине – это целый мир, вернее, мирок, еще более экстравагантный, чем сама вселенная» (Цит. по: Литература семнадцатого века. Хрестоматия. – М., 1949. – С. 32–33).
Наблюдательный итальянец уловил главное. При всех центробежных тенденциях Франция 17 века – крепко спаянное единство. Это чувство родной земли, почвы осталось в крови французов и по сей день, – если немцы и англичане толпами устремляются в отпуск в чужие края, то французы предпочитают отдыхать в пределах своей страны или, в крайнем случае, своих бывших колоний.
У французов есть даже поговорка: «Жить, как бог во Франции», – и это высшая степень счастья. Марино, вращавшийся, правда, в высшем парижском обществе, вроде бы вторит этому: «Дамы, не стесняясь, позволяют целовать себя при всей публике, и обращенье здесь такое свободное, что любой пастушок может изложить нимфе свои чувства. Впрочем, вообще здесь ничего не видишь, кроме игр, пиров и балов; так среди балетов и банкетов здесь все время кутят без просыпа или, как говорят французы, «благодушествуют» (там же, с. 34–35).
Но из письма Гастона Орлеанского королю мы уже знаем, как жил простой народ.
Однако жизнерадостный характер французов определил акценты бытовой культуры и во дворце, и в лачуге. Обычно центром дома называют «очаг», – но для любого француза в 17–18 вв. это была кровать. В Версале важнейшие придворные церемонии – это утреннее пробуждение и вечерний отход ко сну королевских особ. Знатные дамы принимают утренних визитеров, лежа в постели, – собственно, из этой традиции родились знаменитые аристократические и литературные салоны. Обычай этот продержался до начала 19 столетия. Его собезъянничали и наши баре. Писатель М. Загоскин воспоминает: «Возвратившись в Москву в первые годы текущего (19 – В.Б.) века, Дивовы продолжали держаться парижских модных привычек и, между прочим, принимали утренних посетителей, лежа на двуспальной кровати, и муж, и жена в высоких ночных чепцах с розовыми лентами и с блондами» (цит. по: Е. Лаврентьева. Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет. – М., 2005. – С. 133).
Бережливые буржуа (даже и гугеноты) не жалели средств на разукрашиванье своей кровати, которая была чем-то вроде выставки их благополучия. А в лачуге бедняка огромная кровать была местом пристанища всей семьи, особенно если учесть, что 17 век – эпоха заметного похолодания климата в Европе.
Естественно, при таком культе «кровати» (в прямом значении) расцвел и культ «койки» в переносном смысле. Французы того времени обожают секс и плодятся, как кролики. В результате они становятся европейскими гегемонами в области демографии на целых двести с лишним лет. Проще говоря, это в то время самая многочисленная европейская нация (15 миллионов). Понадобились бесконечные войны Людовиков и Наполеона, выкосившие массу мужского населения страны, чтобы Франция передала пальму первенства Германии, а отчасти и Англии (считая население колоний).
Рождение ребенка все воспринимали, как радость, хотя детская смертность была колоссальной. А что вы хотите, если нянька, к примеру, смазывала десны ребенка, когда резались зубы, адской смесью из меда, масла, мозга зайца и змеиного яда? «Средство от мокроты в постели было еще более пугающим: мясо дикобраза. Выжившие в раннем возрасте дети были действительно крепкими» (Ф. Эрланже, с. 131).
Прибавьте к этому суровые условия существования в виде плохо отапливаемых и плохо проветриваемых помещений. Выжившие дети подвергались самым суровым карам со стороны наставников, что иногда ломало их психику. Одаренного от природы наследника короля-солнца дофина Людовика так рьяно лупили его воспитатели известный богослов(!) Боссюэ и герцог Монлозье, что навсегда отбили у принца охоту к чтению и учению и превратили его в замкнутого, угрюмого человека. А ведь это был наследник престола, возможный их будущий повелитель!..
Зато маленькие аристократы были с колыбели окружены неслыханной помпой: внучку Людовика Четырнадцатого в возрасте одного месяца обслуживало восемьдесят нянек!
Амурные отношения во Франции именно тогда стали просто притчей во языцех у всей Европы. Если «голубоватый» Людовик Тринадцатый женщин не жаловал и даже как-то выплюнул содержимое кубка в вырез платья чрезмерно (докучно, по его мнению) декольтированной дамы, то Людовик Четырнадцатый обожал слабый пол, всегда снимал перед дамами шляпу, а герцогинь при встрече целовал. Лишь в шестьдесят лет он отказался от этого обычая, объясняя свой отказ тем, что дамам может быть и неприятен поцелуй «старикана».
(Впрочем, о его галантных похождениях мы подробно расскажем чуть позже.)
Наконец, третий «столп» французской бытовой культуры того и дальнейшего времени – кулинария и все, что вообще окружает процесс приготовления и поглощения пищи. Даже и теперь какой-то французский космонавт жаловался, как не хватает ему на борту красиво сервированного стола, как неприятно вкушать из тюбиков (пусть и привычную пищу).
Натуралист Белон восхищался «величественностью» французов за столом (Ф. Эрланже, с. 135).
При этом количество блюд было неимоверно. Вот меню «скромного» походного обеда болезненного Людовика Тринадцатого. «Протертый суп из каплунов, заваренный хлебом; простой суп с прожаренным в жире мясом, сдобренным лимонным соком; отварная телятина; костный мозг; рубленые каплуны с хлебными крошками; желе; два печеных яблока с сахаром; груша в сиропе; начинка из яблочного пирога; три пакета вафельных трубочек; хлеб; легкое, слабоокрашенное, но хорошо выдержанное вино» (Э. Мань. Повседневная жизнь в эпоху Людовика Тринадцатого. – Спб, 2002. – С. 65).
У его сына Людовика Четырнадцатого все было в разы обильней. К тому же ему нужно было иметь поистине луженый желудок. Из-за церемоний блюда продвигались к королевскому столу так медленно, что зимой успевали остыть, застыть, загустеть, а вино превращалось в лед, – в Версале было очень холодно из-за плохой тяги каминов.
Забавно, что в тот галантный век образец светской утонченности маркиза де Рамбулье (Рамбуйе) вынуждена была в зимнем Версале носить под платьем медвежью шкуру, а другая дама придумала некую бочку-печку, внутри которой отогревалась после похожих на моржевание церемоний…
При этом, согласно пересмешнику Мольеру, эти дамы продолжали изъясняться пышным иносказательным языком эпохи барокко. Вот как одна из его «жеманниц» приглашает любимого сесть в кресло: «Умоляю вас, сударь, не будьте безжалостны к этому креслу, которое вот уже четверть часа простирает к вам свои объятия: снизойдите же к его желанию прижать вас к своей груди» (комедия «Смешные жеманницы», – цит. по: С.Д. Артамонов. История зарубежной литературы XVII – XVIII вв. – М, 1978, – С. 178).
Что ж, любимый гость маркизы Рамбулье шевалье де Мере утверждал: говорить обо всем хорошо и приятно – это шедевр ума, далее которого ум не может заходить в своих притязаниях (цит. по: Б. Тарасов. Паскаль. – М., 1979. – С. 155).
Родимым пятном краснобайства отмечены почти все произведения даже и современных французских историков. Однако общепризнанно, что французский язык уже в 17 веке был так отшлифован, так логически четко построено его здание, что и теперь он является идеальным (в смысле отсутствия «двусмысленности») языком для науки. Но, увы, не это определяет степень распространения языка (см.: Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре. – М.: НЛО, 2005).
Брак с видами на наследство
17 век – время становления и упрочения национальных государств в Европе. Принцип нации и национальных интересов становится определяющим в международной политике. Идея наднациональной империи временно терпит крах, избавляется от религиозной оболочки и, сброшенная в кювет истории, отдыхает, потихоньку обрастая идеями национального превосходства и исключительности экономически наиболее успешных народов. В 20 веке две великие концепции схлестнутся во второй мировой войне. Германия доведет до трагического упора идею национального эгоизма, а СССР – идею исторического наднационального мессианства. Конец 20-го века вроде бы похоронит обе их или, точнее, преобразует в нечто гибридное, – в идею мультикультурности и глобализации. Но неожиданно актуальным станет и национальная идея, облаченная в форму религиозного фанатизма.
Как видим, вариантов здесь маловато, – и возможно, уже ТРАГИЧЕСКИ недостаточно…
Цель французских политиков 17 столетия – приведение территории страны к ее естественным, указанным якобы самой природой границам. Земли французского короля должны быть ограничены естественными укреплениями из морей, гор и крупнейших рек. Идея «фронтира» (естественной границы) вовсе не так глупа. Англию сам бог спасает от вторжений, положив ей пределом море. Французы задаются целью сделать из своей страны нечто, подобное сухопутному острову, – с укрепленными границами по всему периметру территории. (Тем более, что тогда французские укрепления считались самыми совершенными в мире).
Расчетливые амбиции Франции натолкнулись на ожесточенное сопротивление со стороны Германской империи и особенно Испании, – бесспорного европейского гегемона предшествующего столетия.
Еще в 1639 году судьба Франции (во всяком случае, идея установления французской гегемонии в Европе) висела на волоске. Но уже в следующем году наступил перелом. Дряхлеющая Испания явно надорвалась. Победа французов в битве при Рокруа 19 мая 1643 года покончила с испанским военным могуществом. Франция становится лидером Европы. Решающее это событие произошло на пятый день царствования Людовика Четырнадцатого. Правда, ему тогда было четыре года и восемь месяцев, – но веха, согласимся, в европейской новой истории знаменательная.
Во Франции наступает пора смуты – Фронда. Однако устойчивость экономики и мудрая политика кардинала Мазарини обеспечивают успешный выход из этого положения.
Он весьма дальновидный политик и умеет наступить на горло собственной песне. Юный Людовик увлекается племянницей кардинала Марией Манчини. Как все итальянцы, Мазарини души не чает в своих родных, но в этой сложной для его самолюбия ситуации кардинал настоял, чтобы король отказался от завиральных планов жениться на «неровне».
Мазарини добивается для Людовика брака с самой завидной невестой Европы – испанской инфантой Марией-Терезией. Дочь Филиппа Четвертого является родной племянницей Анны Австрийской и кузиной Людовика. В перспективе она могла бы стать главой всей бескрайней Испанской империи. И хотя Мария-Терезия отказывается от своих прав на испанский престол, Мазарини считает, что испанская монархия уже у него на крючке. Людовик становится наиближайшим родственником и самым возможным наследником последнего отпрыска Филиппа Четвертого – малохольного и бездетного Карлоса Второго.
О том, чем вся эта тонко рассчитанная авантюра закончилась, мы еще расскажем.
А сейчас – несколько занятных штришков из быта высочайших особ.
Встреча двух августейших семейств состоялась на Фазаньем острове, на границе между Францией и Испанией, летом 1660 года. Людовик и его мать Анна Австрийская прибыли сюда со сногсшибательной помпой и многочисленной свитой. Испанский король был подчеркнуто строг, сух и стилен. Узнав, что Филипп Четвертый из-за дезбактериоза вынужден употреблять в пищу лишь молоко кормилицы, французы набились в зал, где происходила церемония публичного парадного обеда испанского короля. Их ждало большое разочарование: стол был сервирован как для обычного едока. Но народу явилось так много, что толпа опрокинула стол, случилась куча-мала. Испанский король выбрался из-под груды барахтающихся тел и с бесстрастным видом удалился.
По понятиям того времени, монарх не имел права переступить через границы своих владений. Для встречи Филиппа с родной сестрой Анной Австрийской зал был разделен надвое. На ковре в одной его половине стояли Филипп и Мария-Терезия, на другом ковре – Анна. Когда она бросилась, было, к брату, которого не видела 45 лет, он в ужасе отшатнулся на свою «территорию». В это время дверь приоткрылась, и в зал заглянул Людовик, сгорая от любопытства, от нетерпения увидеть свою суженую.
«Желая узнать мнение невестки, Анна Австрийская спросила: «Как Вы находите этого незнакомца?» Испанский король, найдя вопрос не соответствующим приличию, сухо оборвал: «Сейчас не время это обсуждать». Тогда мать новобрачного пошла в обход: «Как в таком случае Вы находите эту дверь?» – «Она мне кажется очень хорошей и красивой» (Ж. Ленотр. Повседневная жизнь Версаля при королях. – М., 2003. – С. 33).
Мария-Терезия без памяти влюбилась в своего мужа. Ей и в голову не могло придти, что король может полюбить не принцессу. Увы, Людовик очень быстро развеял это ее неведение, хотя внешние приличия при жизни своей матери, которую он почитал и любил, король-солнце соблюдал свято.
Мария-Терезия была образцом такта и самопожертвования. Когда она в 1683 году скончалась, Людовик сказал, что это было единственное огорчение, которое она ему в жизни доставила. Королева так и не избавилась от испанского акцента, а некоторые слова – «полотенце», «святая дева», «лошади» – упорно всю жизнь произносила на родном языке. Французы тоже очень помнили об испанском (точнее, Габсбургском) ее происхождении и особенно о том, что ее приданое в 500 тысяч золотых экю так и не было полностью выплачено. На этом основании юристы Людовика соорудили документ об особых правах «наихристианнейшей королевы» на владения испанцев в Нидерландах и вообще поставили под сомнение законность ее отречения от испанского престола. Под эгидой этого документа Франция повела откровенно захватническую политику. Один из ее итогов – нынешний испанский король Хуан Карлос Первый де Бурбон-и-Бурбон – формально на сегодня наипрямейший царствующий потомок Людовика Четырнадцатого…
«Праздник со слезами на глазах»
В марте 1661 года Джулио Мазарини не стало. Людовику тогда исполнилось уже 23 года, и по понятиям того времени, он был совершеннолетним. Однако король ни в коем случае не желал оспаривать власть своего наставника и, возможно, отчима. Но уже в апреле этот изящный, невежественный и вроде бы легкомысленный молодой человек объявил о том, что будет править отныне единолично. Этим принципом он руководствовался всю жизнь.
Несмотря на все церемонии, галантные приключения, развлечения и т.п. Людовик был истинный «трудоголик». Он утверждал, что править стоит только ради труда и говорил об искусстве правления как о «РЕМЕСЛЕ короля».
Конечно, в этом ему помогали советники и министры. Подчас они были талантливы, порой – просто имели приличные манеры и придворную ловкость. Многие историки видят причину успехов короля-солнца в том, прежде всего, что он дошлифовал сложившуюся еще до него практику продажи государственных должностей. Хотя один придворный и предерзостно пошутил в глаза самому Людовику, что всегда найдутся дураки, которые купят любую должность, которую ему заблагорассудится учредить, – сей кавалер был больше циничен, чем глубок в своей шутке. В обществе, члены которого жестко разделены по сословиям и «шишку держит» небольшое по численности дворянство, королю было необходимо мобилизовать таланты других, менее паразитически настроенных слоев населения. Купив государственную должность, любой сын или внук крестьянина, разбогатевшего на рынке, мог получить заветную дворянскую приставку «де», а порою и титул. Это было стимулом для людей «из простых» и механизмом притока в государственный аппарат новых сил.
П. Шоню и Ф. Эрланже даже полагают, что именно «мещане во дворянстве» и обеспечили весь блеск царствования Людовика Четырнадцатого, и считают его режим, прежде всего, режимом этого так называемого «дворянства мантии».
Однако вряд ли сам король-солнце согласился бы с ними. Про себя он очень четко разделял свое окружение по сословиям, и буржуазное по происхождению «дворянство мантии» ни в коем случае не равно было в его глазах «природному» дворянству, – «дворянству шпаги». Например, Людовик весьма благоволил к драматургу Жану Расину и просто по-человечески любил его. И хотя Расин был вполне своим, «домашним» человеком, король не забывал о том, что этот обаятельный красавец, щеголь и умница – все-таки не вельможа, а «буржуа». «Встретив как-то на прогулке Расина в компании обворожительного маркиза Кавуа, король заметил: «Я часто вижу эту парочку вместе и, кажется, знаю почему. Кавуа нравится думать, что он интеллектуал, а Расину – что он придворный» (Н. Митфорд. Франция. Придворная жизнь в эпоху абсолютизма. – Смоленск, 2003. – С. 168).
Ну а теперь знакомьтесь: Никола Фуке, виконт де Во, маркиз де Бель-Иль. Нет, это не знатный аристократ, а тоже представитель более чем успешного клана финансистов, который разбогател в эпоху Фронды на всяческих спекуляциях и махинациях. При Мазарини он занимал должность генерального контролера (министра) финансов и очень эффективно «контролировал» финансы страны в свой карман. На награбленные деньги он соорудил великолепный дворец в Париже и еще более замечательный замок Во-ле-Виконт с большим парком. Это было не просто ОЧЕНЬ красивое жилище, – это было новое слово в дворцовой и парковой архитектуре.
К тому времени французы уже начали сбрасывать с себя путы обаяния итальянской культуры. Они искали иные, более адекватные национальному духу средства его выражения в искусстве. Проект нового фасада Лувра, принадлежавший приезжему корифею Бернини, был отвергнут за бессмысленную пышность. «Острый галльский смысл» должен был перекочевать из книг Декарта в окружающую жизнь, касалось ли то устройства государственной машины или убранства дамского будуара. Замок Во-ле-Виконт был на то время образцом нового французского (классического) стиля в архитектуре, дизайне, парковом искусстве (так называемый регулярный или «французский» парк).
Внешний и внутренний вид замка не имел ничего общего ни с суровостью готических крепостей, ни с взбалмошной пестротой ренессансных шато, ни с барочной фееричностью итальянских дворцов той поры. Во-ле-Виконт поражает живописной симметрией и продуманной строгостью в сочетании с жизнерадостной пышностью. Он замечателен, прежде всего, единством ансамбля, дивной стильностью, когда и солнце, кажется, светит в соответствии с замыслом и предначертаниями архитектора. Всё, от вилки в столовой до отдаленной беседки в парке, отмечено здесь единым духом и изысканной красотой. Это мир, преображенный волей и разумом человека. Можно сказать, что в подобных дворцово-парковых ансамблях запоздало торжествует излюбленная идея эпохи Возрождения о том, что человек есть центр мира, несколько узко понятая идея древних, что человек есть мера всех вещей, а также взятое социализмом на вооружение либеральное по духу утверждение, что «каждый человек – кузнец своего счастья».
Прибавим сюда любезную сердцу Людовика идею о величии королевской власти, преображающей страну в нечто единообразно стройное и совершенное.
Короче, дни благоденствия слишком уж «высунувшегося» хапуги Фуке были сочтены. Сперва к нему зачастили в Во-ле-Виконт «сливки и пенки» придворного общества, включая брата короля герцога Филиппа Орлеанского. Потом Фуке получил категорический приказ готовиться к визиту самого короля и королевы-матери.
На подготовку к нему министру был дан месяц. Фуке сбился с ног, ведь замок был еще не достроен. Но, слава богу, у него были огромные средства и великолепные мастера: архитектор Л. Лево, художник Ш. Лебрен, гениальный устроитель парков А. Ленотр. Мольер пишет для праздника комедию «Докучные» (в ней будет блистать его подруга М. Бежар), замечательный хореограф П. Бешан (отец французского балета и учитель танцев страстного танцелюба и способного танцовщика Людовика Четырнадцатого) ставит феерический балет на музыку лучшего придворного композитора того времени Ж.Б. Люлли.
Угощением гостей поручено заведовать фанату и кудеснику сего жанра метрдотелю Вателю, – тому самому, который через несколько лет пронзит себя шпагой от стыда и отчаяния, когда слуги замешкаются с подачей очередного блюда к столу короля-солнца…
17 августа 1661 года в Во-ле-Виконт прибыли Людовик Четырнадцатый и Анна Австрийская. От страха, волнения и недомогания хрупкий Фуке едва на ногах держался. Король смерил его суровым взглядом, не оставлявшим министру уже никакой надежды. Затем монарх взял себя в руки и сделался сама величественная любезность. Праздник начался.
Внешне он удался на славу. Единственной, но крайне существенной (а может быть, и решающей) для всех участников «помаркой» было то, что в одном из залов дворца король обнаружил портрет Луизы де Лавальер, своей возлюбленной. Слухи о том, что добрая Луиза, несмотря на искреннюю любовь к своему Луи, согрешила также и с тщеславным Фуке, живо восстали в раздраженном сознании повелителя…
Через месяц Фуке арестуют, осудят; он закончит свои дни в крепости Пиньероль. Во-ле-Виконт конфискуют. Лучшее из обстановки замка, включая апельсиновые деревья в серебряных кадках (они до сих пор очень ценны и дороги на рынке флоры) король заберет для своего строящегося дворца. Туда же перекочует и команда гениев, создавших Во-ле-Виконт.
Им предстоит создать еще более прекрасный и грандиозный по размерам шедевр – знаменитый дворцово-парковый ансамбль в Версале.
Кто вы, король Людовик?
Людовик Четырнадцатый любил повторять, что ему нравятся люди веселые и добродушные. Каким же был сам король, которого то называли великим и солнцем, то поверхностным и заурядным себялюбцем, то гуманным, то бездушным? Людовик прожил 77 лет, из которых был на троне 72 года. Находясь всю жизнь в центре внимания современников, мог ли он скрыть от них свое истинное лицо?
Вот и мы протестируем личность Людовика по нескольким показателям.
ИНТЕЛЛЕКТ. Людовик не получил почти никакого образования. Детство у него было довольно трудным, – во всяком случае, скудным. Он рано лишился отца, а возможный отчим Мазарини был так скуп, что, по рассказам некоторых современников, ребенком Людовик спал на продранных простынях. Тогда вовсю бушевала Фронда, положение матери и регентши Анны Австрийской было шатким, – короче, образованием Людовика никто не озаботил себя занять. Даже и в старости он не любил читать, используя для этого дар Расина, который не только с листа переводил ему римских авторов, но и облекал это с ходу в изысканный французский язык. Тем не менее, невежественный Людовик был человеком остроумным, от природы тонким, а главное, умело и успешно осуществлял политику гегемона Европы в течение нескольких десятилетий. Не имея образования, он был превосходно воспитан, не имея выучки, действовал умно и логично. Можно сказать, Людовик был практиком до мозга костей и человеком, который сам себя сделал. Впрочем, он владел и теорией вопроса, то есть имел непоколебимые убеждения по поводу своих прав как абсолютного монарха и по поводу божественного происхождения королевской власти. Даже религиозность его приобретала в связи с этим несколько гротескные черты. Так, узнав об одной проигранной битве, он меланхолично заметил: «Как видно, господь забыл все то хорошее, что я для него сделал!» Эти, уже несколько архаичные представления, и «помогли» ему совершить ряд политических ошибок в старости. Однако вряд ли умственно ограниченный человек способен на самокритику. Людовик умел раскритиковать себя, – в юности он просил министров указать ему, если они обнаружат, что какая-либо дама его сердца начнет влиять на политику, и обещал, что расстанется с этой особой в тот же час, а умирая, сказал с глубокой грустью: «Я слишком любил войну…»
МУЖЕСТВЕННОСТЬ, СИЛА ВОЛИ. Говорят, что чувство, которое король внушал тем, кто впервые видел его, был страх. Высокий, величественный, немногословный, он сперва подавлял людей. Возможно, они чувствовали именно давление особой, «монструозной» физики этого человека. Людовик родился с двумя зубами во рту, так что больше месяца никакая кормилица у его колыбели не выдерживала. А после смерти короля-солнца обнаружилось, что желудок и кишечник у него в два раза больше обычных человеческих. (Отсюда и его зверский аппетит). От природы он был чрезвычайно вынослив, и пока придворные спасались от сквозняков Версаля, кутаясь в медвежьи шкуры, как маркиза де Рамбулье (Рамбуйе), он распахивал настежь окна в комнате, где находился. Людовик не понимал и не учитывал хворей окружающих, но свои переносил с огромным мужеством. Ему были удалены свищ, а также часть верхнечелюстной кости (отчего пища иногда лезла через ноздри наружу), но во время этих чудовищных из-за отсутствия анестезии операций король-солнце не только не «пикнул», но даже сохранил ровный пульс!.. А ведь операция по удалению свища продолжалась шесть часов, – столько, сколько длилась казнь через колесование…
ГУМАННОСТЬ. Говорят, король не желал и слышать о нищете и бедствиях народа. Думается, однако, это не из-за черствости, а из-за ощущения собственного бессилия изменить что-то в лучшую сторону. Был ли Людовик жесток? Вряд ли. Во всяком случае, это убедительно опровергает новая версия о том, кто же скрывался за «железной маской», выдвинутая французскими историками и приводимая в книге: С. Цветков. Узники Бастилии. – М.. 2001. – С. 180–194. Оказывается, во-первых, маска была не железной, а из черного бархата. Во-вторых, очень убедительно доказывается, что самый загадочный узник короля-солнца не мог быть его братом или родственником. По новейшим исследованиям, им мог оказаться, скорее всего, граф Эрколе Антонио Маттеоли, министр Карла Четвертого, герцога Мантуанского. Он был свидетелем и участником политического конфуза Людовика Четырнадцатого, которому при посредничестве Маттеоли вечно нуждавшийся в деньгах герцог Мантуанский продал один из своих городов. Город считался ключом к Северной Италии. Маттеоли проболтался о сделке, Европа встала на уши, справедливо видя в действиях французов незаконную аннексию, а Людовику пришлось срочно сделать вид, что никакой сделки вовсе и не было. Маттеоли, однако, схватили и, вероятно, доставили во Францию, где ему предстояло десятилетиями носить на лице маску и умереть в Бастилии. Маску же он носил потому, что это был практиковавшийся в венецианских тюрьмах обычай (сделка произошла в Венеции), а также потому, в первую очередь, что в тюрьмах, где он был, находились узники итальянцы, которые хорошо знали Маттеоли, – а ведь французский посол объявил и гибели графа во время дорожной катастрофы! Кроме того, маска должна была напоминать ему о его предательстве. В скором на расправу 20 веке все эти бархатные укоры совести кажутся детской шалостью. Но Людовик, вероятно, просто еще не дорос до кадровой политики мудрого Сталина, утверждавшего: «Нэт чэловэка – нэт и проблэми!» Потому и «пррэдатэль» Маттеоли, даже находясь в застенке, питался из золотой и серебряной посуды…
АРТИСТИЧЕСКИЕ СПОСОБНОСТИ, ВКУС. Один из родственников иронически назвал Людовика «монархом сцены» (см.: Н. Митфорд), а великий министр финансов Кольбер писал о своем патроне, – писал в отчаянии: «Знаете ли вы так же хорошо, как я, человека, с которым мы оба имеем дело? Знаете ли вы его пристрастие к эффектам, оплаченным любою ценой?» (цит. по: Ж. Ленотр, с. 68). Людовик и впрямь был наделен утонченным вкусом (который развил в нем страстный коллекционер Мазарини), тонким чувством языка, талантом танцовщика, – почти до сорока лет король выступал в придворных балетах. Он не слишком любил театр, особенно в старости, потому что театральным действом была вся его жизнь, наполненная церемониями и интригами, и нескончаемым, слепящим блеском золота и бриллиантов. Страсть к великолепию, страсть играть роль монарха и сиять, подобно земному солнцу, была в Людовике так велика, что и в глубокой старости, за семь месяцев до смерти, он в последний раз вышел на сцену в роли монарха, когда дал аудиенцию персидскому послу зимой 1715 года. Бриллиантов на одеянии Людовика была такая пропасть, что он едва ноги передвигал. И перед кем же он так старался? Перед каким-то полуавантюристом, который сгинул в своей Персии (а может, еще и в России), ничего так и не сделав для интересов Франции… (См: Ж. Ленотр, с. 104–110).
ОТНОШЕНИЕ К ЛЮДЯМ. В отношениях с людьми король был сама любезность. Говорят, за всю жизнь он только трижды вышел из себя, и из этих трех раз лишь однажды позволил себе ударить человека: лакея, который стащил бисквит со стола, – однако нервы сдали уже у Людовика-старика и разгневался он, собственно, не на лакея, а на своих родственников. Людовик ценил таланты, но превыше всего он ценил себя и заметно ревновал к чужой славе. Вот почему своих по-настоящему талантливых родичей он постоянно держал в тени. Любимцем Людовика был ничтожный паяц герцог дю Мэн, его сын от маркизы де Монтеспан, – остроумный, но пустой человек. Однако дю Мэн был хром, а к больному ребенку отец относится иначе, чем к здоровому, так что по-человечески здесь все очень даже понятно. Придворных он называл по титулу и фамилии, что придавало его обхождению налет официальности. Зато с простым народом Людовик церемонился меньше и держал себя порой почти запросто. С этим связан известный анекдот. Как-то король вошел в комнату и увидел человека, который залез на стремянку и отвинчивал от стены дорогие часы. Король вызвался подержать лестницу. Когда же человек ушел, выяснилось: Людовик помогал вору, которого он принял за придворного механика!.. Анекдот этот вполне правдоподобный, если учесть, что парки и парадные покои Версаля были открыты для посещения всех желающих круглые сутки. Когда во время французской революции женщины Парижа пошли на Версаль, гвардейцы попытались затворить ворота парка, но тщетно: за сто с лишним лет петли всегда открытых ворот проржавели намертво…
О других нюансах отношений короля с людьми мы скажем чуть позже.
А пока вынесем свой ВЕРДИКТ:
Людовик Четырнадцатый не был ни тираном, ни деспотом. Он был, прежде всего, талантливым эгоцентриком с хорошо развитым чувством долга, которое, впрочем, воспринимал как фанфарный глас королевской судьбы.
О т нежного сердца герцогини де Лавальер к « черным мессам » маркизы де Монтеспан
И все же образ короля-солнца в трудах историков двоится и зыбится. Время неумолимо загоняет его под те своды нашей памяти, где исторические лица блуждают, подобно смутным теням героев мифов. Даже сведения об его внешности выглядят противоречиво. Во всяком случае, в книге: А.Г. Сергеев. Светские и духовные властители Европы за 2000 лет. – М., 2003, утверждается, что Людовик «имел рост всего 1.59 м и поэтому ввел в мужскую моду туфли на высоком каблуке. Кроме того, имея от рождения огромную шишку на голове, он всегда носил высокие шапки» (с. 481). Вполне естественно, что король хотел и умел выглядеть выше окружавших его людей, – отчего многим мемуаристам он и казался отменно высоким. Но, если указанный рост соответствует реалу, то брат короля Филипп Орлеанский (о котором дружно пишут, что он был почти в два раза ниже Людовика) до метра значительно не дотягивал, даже с кепкой!.. Однако карликом Филипп все ж таки не считался.
Столь же противоречивы и сведения о событиях личной жизни великого короля. Бесспорным остается лишь то, что он, как и большинство Бурбонов, отличался повышенным либидо. На женщин Людовик начал заглядываться еще ребенком, а мужчиной стал в 15 лет в объятьях сорокалетней придворной дамы. Мужскую силу король сохранил до старости, – его вторая жена набожная де Ментенон жаловалась духовнику, что вынуждена заниматься «этим делом» с Людовиком каждый день! Королю было тогда около семидесяти лет…
У Людовика была масса мимолетных увлечений и больше десятка незаконных детей. При этом король почитал своим долгом дважды в месяц разделять постель с нелюбимой (но страстно любившей его) королевой.
Историки делят его царствование на три периода, по фамилиям трех его главных фавориток: период Лавальер (1661–примерно 1675), Монтеспан (1675–примерно 1683) и Ментенон (1683–1715). Мы пишем «примерно», поскольку король любил держать при себе как только что вошедшую в фавор, так и уже почти отставленную любовницу. Бедная королева была вынуждена все это терпеть. Например, как-то на войну Людовик отправился сразу с женой, а также с Лавальер и Монтеспан, причем все три женщины не только сидели в одной карете (и толпа сбегалась посмотреть на «трех королев Франции»!..), но и в походном королевском шатре из шести комнат каждая имела свою отдельную спальню…
Историки дружно приводят формулу одной мемуаристки, которая написала, что Лавальер любила Людовика как человека, Монтеспан – как короля, а Ментенон – как мужа. Есть и другой вариант этой формулы: Лавальер любила его как любовница. Монтеспан – как госпожа, а Ментенон – как гувернантка.
В этой главке мы расскажем о первых двух.
Луиза де Лавальер – имя этой чистой душой, бескорыстной дамы осеняет молодость короля. Она не была слишком красива: рябовата и немного хромала. Она не шла ни в какое сравнение с блистательными красавицами, эта скромная провинциальная дворяночка, фрейлина Генриетты Английской (Генриетта была дочерью Карла Первого Английского и женой Филиппа Орлеанского). Генриетта сама влюбилась в Людовика, но он предпочел ей милую Лавальер, которая страстно, нежно и беспомощно смотрела на него из толпы придворных.
Так «красиво» Людовик никого не любил, – ни до, ни после. Рассказывают, что однажды гроза застала их под открытым небом. Влюбленные укрылись под деревом, и король два часа прикрывал Лавальер от дождя своей шляпой. Они поклялись не затягивать никакую ссору между собой до следующего дня. И когда король однажды ее «затянул», Луиза бежала в монастырь. Монарх бросился в погоню. Нечего говорить, что ссора завершилась бурным, неистовым примирением.
Лавальер подарила Людовику четырех детей, из которых двое дожили до зрелых лет. Однажды Луиза рожала в муках. Всем казалось, что она умирает. «Верните ее мне и возьмите все, что у меня есть!» – вскричал Людовик сквозь слезы.
Сперва любовники скрывали свои отношения от королевы-матери и королевы-жены. На следующий день после родов Лавальер уже устремлялась на бал, чтобы их величества ничего не узнали о рождении ребенка от короля. Но обе «испанки», обе «их христианнейшие величества», всё очень скоро поняли. «Эта женщина – любовница короля!» – сказала по-испански Мария-Терезия своей фрейлине, когда Лавальер проходила мимо. А Анна Австрийская стала читать сыну мораль. «Когда нас утомит любовь, когда мы пресытимся ею и состаримся, тогда и мы в свой черед ударимся в ханжество и пустимся в нравоучения», – парировал Людовик (цит. по: 100 великих любовниц. – М., 2004. – С. 294). Он почти напророчил. «Почти» – потому что без секса так и не смог до последнего обойтись…
А бедная Лавальер страдала, – угрызения совести терзали ее, ведь связь с королем (женатым человеком) была очень большим грехом.
Терзал ее и ветреный «сир». Существует красивая легенда, будто Версаль он задумал как памятник своей любви к Лавальер. Но король все же так широко не мыслил: Версаль с самого начала задумывался как памятник лично ему, королю-солнцу. Когда в 1667 году Лавальер был дарован герцогский титул, придворные увидели в этом знак охлаждения Людовика. Он задаривал любовницу, словно чувствуя свою вину перед ней. Она его любила, а он ее – уже нет. Сердцем короля овладела другая женщина – Франсуаза-Атенаис, маркиза де Монтеспан.
Она была прямой противоположностью Лавальер, хотя и ее подругой с юности. Этим-то Монтеспан и воспользовалась, «просвещая» Людовика насчет всех девичьих тайн своей подруги. А злословить, чернить репутации эта дама ох как умела!
Мадам Монтеспан – ослепительно хороша, остроумна, блестяща и бешено честолюбива. «Она всегда была превосходной великосветской дамой, спесь ее была равна грации и благодаря этому не так бросалась в глаза», – вспоминал о ней лучший мемуарист того времени герцог де Сен-Симон (цит. по: 100 любовниц, с. 110).
Спесь Монтеспан была и впрямь безграничной. Маркиза на полном серьезе утверждала, что она знатней самого короля. Урожденная Мортемар де Рошешуар, она и впрямь был очень древнего рода (вспомним, что Анна Павловна Шерер в «Войне и мире» «угощает» своих гостей виконтом де Мортемар. Мортемары-Рошешуары и их родственники Ноайли – по сей день два самых древних дворянских рода Европы, известных с 11 века. Но предки Бурбонов были королями с 10-го…)
К своему «банальному» имени «Франсуаза» красавица добавила более эффектное и поэтичное, в античном духе, – «Атенаис». Она осыпала своих родственников титулами и деньгами.
Всех, – кроме мужа. Маркиз де Монтеспан поднял крик, что король уводит от него законную «половину». Людовик ссылался на пример царя Давида, – а маркиз Монтеспан награждал супругу пощечинами и вопил про нее и Людовика: «Я стыжусь, что моя обезьяна вместе с ним развлекает чернь!» (там же).
Буяна едва уняли. Наконец, он убрался в свое поместье, но на крышу кареты велел приколотить рога, а слуг обрядил в траур. Все ж таки дворянская щепетильность чего-то да стоила…
А бедная Лавальер это видела, знала и – страдала. Она не говорила о своих правах, она тихо плакала и все чаще думала уйти в монастырь от «позора» и унижения. Мечтала уйти – и никак не могла. «Двор променять на монастырь, – писала она 8 февраля 1674 года, – для меня не имеет значения; но увидеть короля еще раз – вот моя забота и горе» (там же, с. 296). Людовик остался холоден ко всем ее мольбам.
19 апреля 1675 года после мессы Лавальер попросила прощения у королевы и покинула Версаль. Луиза де Лавальер постриглась в монахини. Принцесса де Монпансье ядовито писала: «Она превосходная невеста неба, и, как говорят, у нее теперь поприбавилось ума. Милость божья творит больше, чем природа» (там же).
Двор открыто смеялся над Лавальер, над ее слишком искренним и слишком бескорыстным чувством к монарху…
В монастыре Луиза впала в глубочайшую религиозность, написала книгу «Размышления о милосердии бога» и широко занималась благотворительностью, так что монахини прозвали ее Луизой Милосердной. Она скончалась в 1710 году. Монахиням казалось, что тело ее благоухало и было окружено ореолом…
А в Версале воцарилась маркиза де Монтеспан. Она потеснила саму королеву: та занимала на самом почетном втором этаже одиннадцать комнат, а Монтеспан на первом, но – двадцать. Шлейф королевы нес паж, а шлейф маркизы – аж герцогиня. Атенаис жаждала сиять, словно солнце: «Золото на золоте. Вышитое золотом, окаймленное золотом, а все это перевито золотом, и все это перемешано с золотыми вещичками, а все вместе составляет платье из необыкновенной ткани. Надо было быть волшебником, чтобы создать такое произведение, выполнять эту немыслимую работу…» – описывает одеяние Монтеспан мадам де Севинье (там же, с. 110). К тому же Монтеспан азартно играет. В 1678 году она тратила на карточную игру более 100 тысяч экю ежедневно! (там же, с. 112)
Впрочем, маркиза бездумно щедра не только по отношению к себе и своим родственникам. Она покровительствует художникам и литераторам, поддерживает материально Корнеля и композитора Люлли.
Кажется, ее положение при дворе непоколебимо. Королю она дарит семерых детей. Но войдя в возраст, Людовик пускается во все тяжкие. Мимолетные связи, романы (и дети от них) становятся бытовым явлением в Версальском дворце. В приемной любовницы король предается любви с ее горничной. Та приносит ему ребенка…
А Монтеспан стареет, дурнеет и с ужасом чувствует, что окружена ненавидящими ее людьми, готовыми отомстить зазнайке и подсунуть королю в постель молоденькую красотку. Этот страх толкает ее на крайние меры.
В 1676 году состоялся суд над маркизой де Бренвилье. Эта тихая и скромная женщина, известная своими добрыми делами, оказалась закоренелой отравительницей, отправив на тот свет отца и двух братьев. То же она намеревалась сделать и с мужем, да вот ее любовник и сообщник не вовремя проболтался. Выяснилось, что маркиза посещала больных в госпитале и под видом лекарств испытывала на них свои яды. Естествоиспытательницу казнили, но никто еще не догадывался, что это лишь вершина айсберга…
Новый шеф парижской полиции Ла Рейни взялся очистить город от криминала. Но он тоже, вероятно, и представить себе не мог, с чем столкнет его жизнь. А между тем, ему донесли, что некая мадам Босс, которую подозревали в изготовлении и торговле ядами, как-то проболталась по пьянке: «Что за прибыльная торговля! Какие клиенты! Герцогини и принцессы! Еще три отравления – и я сколочу состояние, тогда и о покое можно будет подумать» (цит. по: Н. Митфорд, с. 79).
Мадам Босс схватили, та раскололась, – и пошло-поехало! Оказалось, что в Париже действует разветвленная сеть торговцев ядами, а также «колдунов» и «колдуний», к услугам которых прибегают самые знатные персоны королевства. В этом не было ничего удивительного, ведь придворная жизнь регламентирована только снаружи, суть же ее составляет погоня за удачей любыми средствами. Это делает придворных людьми суеверными и отнюдь не брезгливыми.
По делу Босс было арестовано сто сорок семь человек, среди них известная мадам Вуазен, промышлявшая «черной» магией. Тут-то и выяснилось, что к ее услугам среди прочих герцогинь и принцесс прибегала и маркиза де Монтеспан. Она покупала у Вуазен и ее сообщников приворотные зелья для короля и заказывала «черные мессы», в ходе которых якобы дьяволу приносились в жертву живые младенцы. Вот почему у Людовика так болела последнее время голова, вот почему король был так привязан к мадам Монтеспан!..
Вовсю заработала специальная судебная палата, несколько человек казнили (среди них Босс и Вуазен), некоторые придворные (в том числе и родичи короля) были отправлены в изгнание.
Но занесенная над головой Монтеспан рука королевского правосудия дрогнула. Король не смог поверить в злодеяния Монтеспан, и хотя сердце его к тому времени уже принадлежало маркизе де Ментенон, он и его новая «мэтресса» простили Атенаис.
Они были, вероятно, совсем не так уж не правы. Чудовищные подробности участия Монтеспан в «черных мессах» суть плод воображения позднейших романистов и историков. Люди, которые хорошо знали маркизу, утверждали, что на такое она была не способна. Скорее всего, ее оговорили обвиняемые, которые могли в узилище во время процесса общаться между собой. Они-то отлично понимали: дело замнут, если всплывет имя блистательной Монтеспан. Точно известно, что она покупала лишь приворотные порошки. Впрочем. упорно ходили слухи, будто одну из любовниц короля герцогиню де Фонтанж Монтеспан все-таки извела при помощи отравленных перчаток. Но и это тоже только догадки. Скорее всего, общалась с колдунами накоротке ее камеристка мадмуазель дез’Ойет, у которой были свои интересы: она имела сына от короля (см.: Г. Шоссинан-Ногаре. Повседневная жизнь жен и возлюбленных французских королей. – М.,2003. – С. 155).
Дело об отравителях нанесло Монтеспан последний удар. Людовик уже не только разлюбил ее, но и не доверял ей больше. Он отослал маркизу в дальние апартаменты Версаля, однако окончательно Монтеспан покинула двор только в 1691 году (то есть почти десять лет Людовик не отпускал ее, – может быть, опасаясь, что она опять прибегнет к услугам черной магии?)
В 1691 году Атенаис распрощалась с Версалем и уехала в монастырь замаливать грехи. Когда в 1707 году она умерла, король и бровью не повел. На упрек в черствости от супруги своего старшего внука он заметил: «Она умерла для меня еще ТОГДА», – когда покинула двор.
«Ее основательность» Франсуаза де Ментенон
С начала 80-х годов сердцем Людовика овладела Франсуаза Скаррон, получившая титул маркизы де Ментенон. Ее союз с монархом продолжался без малого 30 лет, до самой кончины короля. Эта тонкая, тихая и хитрая эгоистка сумела добиться того, чего не достигли ни искренняя, нежная Лавальер, ни блестящая «роковая» Монтеспан. Последняя опасалась юных соперниц. Но сменившая ее дама была на три года старше самого короля! Ги Шоссинан-Ногаре пишет о Ментенон не без тонкого ехидства: «Одинокая среди толпы, она сумела урегулировать ситуацию так, как невозможно было даже помыслить. Добродетель имела спрос…» (с. 160).
Судьба госпожи де Ментенон еще любопытней ее характера. Судите сами…
Будущая законная супруга короля родилась в… тюрьме, – вернее, в крепости, куда ее родителей заключил Ришелье. Дед девочки был одним из лидеров гугенотов, это знаменитый Агриппа д’Обинье. Его сын оказался довольно буйным диссидентом, так что немало лет провел с семьей в ссылке и заключении. С 15 лет Франсуазе пришлось пробиваться в жизни почти без посторонней помощи. Опека теток ее раздражала. Как всем юным дворяночкам-бесприданницам, ей грозил монастырь. Вот почему Франсуаза принимает предложение немолодого, распутного и к тому же с парализованной рукой поэта Скаррона.
Они организуют свой салон. Остроумие Скаррона и красота его супруги привлекают сюда блестящих аристократов, артистов и дам самых нестрогих нравов. Ближайшей подругой хозяйки дома становится знаменитая куртизанка Нинон де Ланкло. Никакой набожностью в доме Скарронов, естественно, и не пахнет. По Парижу упорно ходят слухи, что Скаррон не способен удовлетворить юную жену, что она имеет романчики на стороне, в том числе и с самым блестящим человеком столицы, уже упоминавшимся нами шевалье де Мере…
В 25 лет Франсуаза овдовела. Кроме мизерной пенсии, которую ей из сострадания назначила Анна Австрийская, у нее не было ничего… (Нужно сказать, мадам Скаррон принимали и при дворе, но тогда король находил ее невыносимо пресной и скучной).
В 1669 году мадам де Монтеспан понадобилась гувернантка для ее детей от короля. Выбор блистательной Атенаис пал на скромную даму Скаррон. Могла ли фаворитка представить, какую «змею» она пригрела у себя на груди!..
Зато мадам Скаррон сделала безошибочный выбор. Она построила свою незаметную атаку на сердце короля по принципу контраста. Монтеспан была бурна и своенравна, – гувернантка ее детей спокойна и набожна. Монтеспан капризна и взбалмошна, мадам Скаррон – умна и тактична. Учла Франсуаза и то, что сердце Людовика болело за судьбу своих незаконных детей, которые не могли обладать равными правами с детьми от нелюбимой, но законной королевы… (Ну просто сюжет из «Джейн Эйр», – вы не находите?..)
Однажды король был искренне растроган представшей перед ним картиной: «вдова поэта одной рукой поддерживала больного герцога дю Мэна, а другой качала мадмуазель де Нант, а на коленях держала спящего графа Вексенского (все эти обладатели громких титулов – незаконные дети Людовика и Монтеспан, – В.Б.). В результате «самоотверженная» вдова получила прибавку к пенсии и щедрый подарок в 100 000 ливров» («100 великих любовниц», с. 273).
Попутно мадам Скаррон внушила любовь к себе всем этим «бастардам» и стойкую неприязнь к родной их матери. А при отце дети ведь отнюдь не молчали…
Людовик сперва увлекся умом и тихими, набожными речами невиданной для себя женщины, а потом и влюбился. Мадам Скаррон не торопила события, их связь с королем началась около 1680 года. Маркиза де Монтеспан обнаружила это слишком, – о, слишком поздно!.. Она закатила монарху сцену, стала запоздало трясти перед ним их детьми. Но Людовик жестко лишь обронил, что не потерпит ни сцен, ни насилия.
Дело мадам Вуазен окончательно поставило точку в карьере Атенаис.
Между тем, Франсуаза получила очаровательный маркизат Ментенон. Она стала подругой самой королевы, а после ее кончины предалась такой неумеренной скорби, что Людовик даже расхохотался. Вдовцом он не проходил и нескольких месяцев. В июле 1683 года король и маркиза де Ментенон вступили в законный брак, – законный, но морганатический (то есть тайный, к тому же возможные дети не могли претендовать на престол). Но какие уж дети в сорок восемь «мадамских» лет?..
Мадам де Ментенон была единственной женщиной, с которой король советовался по вопросам политики. «Ну, а что думает об этом Ваша Основательность?» – спрашивал он у супруги. Та скромно сидела у окна с пяльцами или книжкой и отвечала тихим вкрадчивым голосом. Но министры ловили каждое ее слово…
Влиянию набожной Ментенон приписывают роковую ошибку, которую король сделал в 1685 году, отменив Нантский эидкт Генриха Четвертого и развязав травлю гугенотов. В результате 1,3% населения эмигрировало, но унесло в своих карманах от пятой части до четверти национального дохода Франции. (Гугенотами была наиболее экономически активная часть населения: купцы, банкиры, моряки). Вряд ли Ментенон приложила к этому руку: она ведь в юности сама была почти протестанткой. Людовик просто хотел, чтобы все население было идеологически однородным. Однако даже папа римский назвал этот шаг «бессмысленной глупостью» (Н. Митфорд, с. 146).
Зато бесспорно благим можно назвать то, что с легкой руки Ментенон в Сен-Сире (недалеко от Версаля) было основано учебное заведение для провинциальных дворянок. Уж ей ли было не знать, как порою тягостна, беспросветна их жизнь! Впервые возникло учебное заведение, где девушки могли получить начатки образования, приобщиться к искусствам, отшлифовать манеры и научиться вести домашнее хозяйство.
Король принял активное участие в организации учебного процесса. Форма воспитанниц Сен-Сира была утверждена именно Людовиком Четырнадцатым, и нам она прекрасно знакома: коричневое платье и фартук, светлый или темный. Да, русская гимназическая и советская школьная форма пришла к нам оттуда!
А британцам Сен-Сир подарил их гимн. Для открытия заведения Люлли сочинил кантату «Боже, храни короля!» Она пленила какого-то англичанина и тот увез ее в туманный Лондон. Там детская хоровая песня преобразилась в национальный гимн… (Н. Митфорд, с. 166)
Современники отмечают, что госпожа Ментенон всегда действовала «тихой сапой», но этих ее тихих, почти смиренных выговоров страшились даже члены королевской семьи.
Маркиза часто увлекалась людьми, с порога приписывая им уйму достоинств, однако так же быстро и разочаровывалась. И уж совершенно спокойно зачеркивала друзей, если они впадали у короля в немилость.
Скрытная властность Ментенон (а заодно и ее опасливость) проявились в отношении родного брата, – такого же вертопраха и болтуна, как и их отец. Франсуаза поучала его, наставляла на путь истинный и старалась выгодно женить, а господин д’Обинье, точно назло сестре, взял в супруги незнатную бесприданницу. К тому же не было более грубого сплетника, чем он, – и скоро весь Версаль знал о многочисленных грехах младости дамы, которая во всеуслышанье заявляла, что «безупречное поведение – самая разумная политика» (Н. Митфорд, с. 121). Тогда «Ее Основательность» приняла крутые меры: жену братца она запрятала в монастырь, а его самого выслала в Париж под опеку. Увы, сей болтун продолжал развлекать всех желающих россказнями о приключениях сестрицы. Но теперь его словам дивились не влиятельные придворные, а досужие зеваки, и это было не так опасно.
После смерти Людовика мадам де Ментенон удалилась в свой любимый Сен-Сир, где и жила, окружив себя церемониями, достойными вдовствующей королевы…
Но ведь она и была законной вдовой великого короля.
«В кругу расчисленных светил»: другие спутники короля
Царствование Людовика Четырнадцатого французские историки называют «великим веком». В это время вокруг короля сплачиваются выдающиеся писатели, политики, финансисты, художники, военачальники. Но ближайшее его окружение – это, прежде всего, члены королевской семьи. Подавляющее большинство из них не блещет особыми дарованиями, но все они по-своему существа колоритные, несущие на себе печать действительно яркого и своеобразного времени.
Познакомимся с некоторыми из них.
ФИЛИПП ОРЛЕАНСКИЙ, младший брат короля. Он носил титул «Месье» и считался вторым после Людовика мужчиной в королевской семье. Король очень любил брата, но когда начиналось обсуждение серьеза, выпроваживал его со словами: «Ну, теперь мы займемся делами, пойди погуляй!». А между тем, Филипп был весьма не глуп и отважен, – впрочем, и в битвах он тщательно следил, чтобы его манжеты и плюмаж оставались девственно свежими.
Месье очень походил на Людовика, однако был «почти в два раза» ниже. Он обожал браслеты, перья и кружева и верещал тоненьким голоском. Филипп Орлеанский был веселым, изобретательным по части увеселений и считался при дворе главным авторитетом в сфере этикета и родословных. Женатый дважды, он исправно плодился, так что историки называют его «дедушкой всей Европы». Первой его женой была Генриетта Английская, дочь казненного Карла Первого. Она была безнадежно влюблена в Людовика и умерла молодой. Тогда Людовик женил брата на принцессе Палатинской (Пфальцской) – огромной тетке, которая любила охоту и пиво. Увидев ее, Филипп запищал, что с такой не справится. Но он справился, в результате чего родился будущий регент Франции Филипп Орлеанский-младший, который тогда носил титул герцога Шартрского.
Для Людовика брак мелконького Филиппа и громадины Палатинской был делом стратегического значения: во-первых, Пфальц стал «буфером» между Францией и Германской империей, а во-вторых, сия дама имела весьма большие права на английский престол, – гораздо бОльшие, чем воцарившаяся в 18 веке в Лондоне Ганноверская династия. Держа у себя в кармане ее и бежавших Стюартов, Людовик считал, что уже почти владеет английским престолом. Увы, прагматики англичане посчитались с родословиями гораздо меньше, чем это мог представить себе Людовик…
От своего отца Людовика Тринадцатого Филипп унаследовал склонность к мужскому полу. Его отношения с пажами, а также с красавцем шевалье де Лорреном и маркизом д’Эффиа были на виду и слуху у всех. Король-солнце терпеть не мог «содомитов» и не раз порывался обрушиться на них с репрессиями. «Да, но Месье?» – останавливали его министры, – и ради любимого брата король всякий раз отступал.
Если король и Ментенон впали в набожность, то Филипп со своими друзьями, его жена со своей охотой и их сын со своими любовницами оставались при дворе островом откровенного гедонизма. Людовик не доверял герцогу Шартрскому, считая его «слишком умным» и держал от дел подальше. Филипп же страшно гордился ветреным, но очень одаренным и благородным сыном и обижался, что тому не дают проявиться. В результате в 1701 году между братьями произошла стычка с такими взаимными криками, что лакей был вынужден войти в кабинет короля и шепнуть: в приемной все ведь слышно… (Н. Митфорд, с.217). В тот же день Филипп умер от инсульта. Людовик страшно горевал. К тому же это был первый «звонок» и ему…
Мадам Палатинская первым делом уничтожила переписку мужа и его любовников, а потом смиренно явилась к мадам Ментенон, ища у нее поддержки. Та с ангельской кротостью протянула немке перехваченное письмо, в котором Палатинская честила ее «старой скотиной», «навозной кучей» и «проституткой»… (там же) Но и после этого вдова герцога Орлеанского осталась при дворе и продолжала ругмя ругать Ментенон в письмах на родину, – однако весточки туда передавала теперь лишь с надежной оказией…
ЛЮДОВИК-СЫН, или ВЕЛИКИЙ ДОФИН. На протяжении пятидесяти трех лет жизни сына Людовика и Марии-Терезии, носившего титул Великого Дофина, многие верили, что именно он станет королем Франции. Этот белокурый и полный мужчина был слишком замкнут, поэтому утверждать что-либо об его достоинствах очень трудно. Он любил часами лежать на кушетке, постукивая тростью о каблук, и почти каждый день, в любую погоду, выезжал (часто с Палатинской) на охоту, так что извел в округе всех волков.
Король был к сыну так равнодушен, что женил его на принцессе Баварской – далеко не красавице. Неожиданно брак оказался очень удачным! Как бы молча переча отцу, Великий Дофин Людовик демонстративно предпочитал некрасивых женщин. После смерти жены он сочетался браком с мадмуазель Шуэн – настоящей кадушкой. На ее грудях принц обожал выстукивать барабанную дробь. Это была добрая и незаметная женщина, напрочь лишенная всяких амбиций. Однако забавно, что Великий Дофин повторил кульбит отца с его поздним морганатическим браком…
Казалось, ничто не предвещало беды. Король-солнце любил повторять, что трон Франции надежно окружен сразу несколькими законными наследниками престола: это и Великий Дофин, и старший внук короля герцог Бургундский, и правнуки.
Однако в 1711 году Великий Дофин слег с оспой. Правда, он пошел на поправку, – но внезапно умер, и случайно посетивший его священник едва успел принца благословить. Сбылось предсказание гадалки, почти всеми уже забытое: «Сын короля, отец короля, но сам не король!»
ЛЮДОВИК-ВНУК, или ГЕРЦОГ БУРГУНДСКИЙ. Беда не приходит одна: вскоре корь унесла в могилу и старшего внука Людовика. Это был юноша умный и образованный, надежда нации. В раннем детстве он отличался несносным характером. На счастье, в наставники ему достались не суровые Боссюэ и Монлозье с их колотушками (как Великому Дофину), а утонченный интеллектуал Фенелон. Этот честолюбивый, но высококультурный и благороднейший человек сумел перековать принца. Для «перековки» строптивца он написал роман «Приключения Телемаха», который Тредиаковский перевел в строфы «Телемахиды».
В результате трудов Фенелона принц стал, как шелковый. Он отличался умом и набожностью, а сделавшись после потери отца наследником престола, весьма усердно принялся постигать науку управления государством.
Один бог ведает, каким бы королем мог стать Людовик Бургундский. Во всяком случае, он всецело разделял взгляды своего учителя, который горячо сочувствовал бедствиям народа.
Фенелона прочили аж в будущие министры. Чувствуя авансы грядущего, он написал в 1692 году Людовику Четырнадцатому неслыханное по дерзости письмо. Каково было королю-солнцу прочесть вот такое: «Вы поднялись до небес, потому что разорили Францию, лишь бы сделать двор неизлечимо, чудовищно расточительным. Ваше имя стало ненавистным, а вся французская нация невыносима для наших соседей… Даже те, кто любил вас, начинают утрачивать свои дружеские чувства, доверие и даже уважение» (цит. по: Ф. Эрланже, с. 201).
Старик пришел в ярость и отправил строптивца в ссылку. При этом герцог Бургундский бросился на защиту любимого наставника. Дед и внук вопили друг на друга, как сумасшедшие. Так с королем еще никто не смел вести себя…
И вот надежда нации, герцог Бургундский, умер. Скончалась и его молодая жена, любимица короля резвая Мария-Аделаида Савойская. Дофином стал их старший сын. Но умер и он. О, бедный принц еще успел испугаться своей участи: в сознании мальчика слово «дофин» стало синонимом слова «смерть». Когда к нему обратились «господин дофин», он заплакал: «Не нужно! Это слишком грустно…» (см.: Н. Митфорд, с. 252).
В течение года Франция лишилась трех наследников престола! Теперь дофином был объявлен двухгодовалый правнук короля-солнца. Людовиком Пятнадцатым он стал (то есть выжил) только благодаря тому, что его воспитательница не допустила к ребенку врачей с их кровопусканиями, рвотным и заразными лапами…
ФИЛИПП, ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИЙ. Об этом, втором внуке Людовика Четырнадцатого, придворные отзывались, как о человеке слабом и лишенным воображения (Сен-Симон). С детства его учили не править, а подчиняться старшему брату, герцогу Бургундскому. Однако королевская корона свалилась именно на Филиппа Анжуйского. В 1700 году последний Габсбург на испанском престоле Карлос Второй завещал ему Испанию, – а вернее, испанскую империю, включавшую двадцать с лишним королевств и вице-королевств, разбросанных по всему миру. «Пиренеев больше нет!» – в восторге вскричал один французский министр. Однако Людовик Четырнадцатый был осторожнее. «Будьте хорошим испанцем, в этом заключается ваша главная обязанность, но не забывайте, что вы родились во Франции», – напутствовал он внука перед отъездом того в Мадрид. И назначил своей агентессой при 17-летнем Филиппе итальянскую принцессу Орсини, которая именовала себя на французский манер дез’Юрсен. Некоторые называют ее любовницей юного короля, иные – гувернанткой. Женой же его становится принцесса Мария-Луиза Савойская.
Филипп был добрым и великодушным человеком, но вялым, нерешительным и склонным к депрессии. С ней он боролся при помощи… секса. Так что у бойкой и честолюбивой жены было надежное средство давления на супруга. Порой она и поколачивала его. Она и дез’Юрсен вертели королем, как хотели, а он и рад был все дела перепоручить двум резвым дамочками и министрам. На заседания кабинета он входил, как любой нормальный школьник в класс, – с огромнейшей неохотой.
Испанцы очень тепло приняли и Филиппа, и особенно темпераментную и очаровательную его 14-летнюю супругу. Но восстала Европа. Все опасались, что со временем Франция присоединит к себе дряхлую Испанию и ее колонии, – и тогда полностью подчинит Европу. Началась 13-летняя «война за испанское наследство».
«Война за испанское наследство, династическая на первый взгляд, была первой национальной войной в Европе. Отсюда ее масштабы и ожесточенность», – пишет П. Шоню (с. 158). В ходе ее Филипп едва не был изгнан. Он и его жена одно время почти бедствовали: их пажи и телохранители вынуждены были просить милостыню на улицах, а армия составляла всего две тысячи человек! Именно тогда англичане захватили Гибралтар и удерживают его до сих пор.
Ценой напряжения всех сил, ценой утраты испанских владений в Италии, ценой отказа Филиппа от прав на французский престол ему удалось удержаться на троне.
В 1714 году, через год после окончания войны, умирает Мария-Луиза. Мадам дез’Юрсен срочно находит королю новую жену. С подачи итальянца Альберони ею становится его соотечественница Елизавета Фарнезе. Дочь бедного итальянского принца должна была бы радоваться. Но она оказалась еще более властной и бурной, чем первая супруга Филиппа. В ходе громкой сцены, при которой дез’Юрсен и Елизавета чуть не сцепились, агентесса французского короля была «свергнута» и выслана из страны.
За тридцать последующих лет Елизавета Фарнезе правила Испанией и королем, как хотела. Он не мог ни на минуту покинуть ее. Даже их стульчаки стояли рядом (см.: Ф. Эрланже, с. 226).
Около 1730 года король Филипп Пятый окончательно заболел психически. Он лежал в постели, не умываясь, не причесываясь. От него нельзя было добиться ни единого слова. На помощь пришло искусство. В 1737 году Елизавета пригласила в Испанию знаменитого певца-кастрата Фаринелли, Только послушав его, король отдирал себя от постели и шел ставить подписи туда, где ему укажут. Умер Филипп в 1746 году.
«Всюду деньги, господа!»
Рядом с худосочными и не слишком ответственными аристократами при Людовике Четырнадцатом существовал совершенно иной тип людей, на которых король и опирался в своих делах. В этом – суть переходного времени. Амбиции и пустозвонная «представительность» феодальной знати становились анахронизмом. Уже брезжила эпоха капитализма, которая заставляла и «христианнейшего» Людовика Четырнадцатого деньги считать. Но в этой науке король не тянул даже на троечку.
Впрочем, его финансовые трудности начались не сразу. У Людовика был великолепный министр финансов господин Кольбер. Это был истинный буржуа, свою карьеру он начал как финансовый агент Мазирини. Умирая, кардинал завещал Людовику свои дворцы, картины и коллекцию бриллиантов. Но главное, подчеркнул министр, я оставляю вам Кольбера.
Жан Батист Кольбер был не просто финансовым гением, – он был политиком в экономике. Этот бровастый угрюмец, питавшийся бульоном да курицей в век обжор и гурманов, этот «трудоголик», работавший по 16 часов в сутки, был убежденным «меркантилистом». Теория меркантилизма предписывала всемерно развивать экономику страны и проводить политику протекционизма, то есть покровительствовать экспорту и ограничивать импорт.
Благодаря Кольберу Франция стала главным производителем предметов роскоши для всей Европы, а в то время практически это означало гегемонию на международном рынке. Кольберу удалось поднять королевские доходы с 37 миллионов (экю? ливров? франков?) до 105 миллионов (экю? ливров? франков?) (см. Ж. Ленотр, с. 67).
Но и эти суммы не могли насытить аппетиты Людовика. Он строил Версаль, он воевал, он развлекал себя и придворных… В результате монарх вынес министру выговор. От нервного потрясения за такую очевидную неблагодарность Кольбер слег в постель и скончался в 64 года (1683 год).
Больше такого уровня министров у Людовика не было. «Вот некоторые цифры красноречивой статистики: во времена Кольбера государство собирало 112 миллионов ливров в год, а расходовало 116 миллионов. К концу царствования доход составлял 50 миллионов, расходы 220 миллионов. Король-солнце оставил долгов на 3 миллиарда!» (Ф. Эрланже, с. 204).
Король и его двор жили в долг. Еще в 1662 году Кольбер метался в поисках миллиона наличными, чтобы выплатить срочный долг англичанам…
К концу царствования Людовика взошла звезда финансиста Самюэля Бернара, которому изгнанные гугеноты оставили массу денег. Впрочем, и беря в долг, король делал вид, что он лишь оказывает честь «мещанину». В конце концов, Бернар взорвался: «Когда обращаешься к людям за помощью, нужно, по крайней мере, просить их лично!» (Ж. Ленотр, с. 73).
Тогда Людовик пустился на хитрость. В самом деле, не допускать же какого-то буржуа представиться монарху официально. Как-то утром Бернара пригласили в святая святых короля – в его дивный, любимый, предназначенный для ближнего круга дворец Марли (к сожалению, этот райски прекрасный уголок не сохранился). Министр (контролер) финансов Демарэ угостил Бернара на славу, а затем начал переговоры с упрямцем. В это время король «случайно» проходил мимо. Людовик обратился к Бернару: «Вы ведь никогда не бывали в Марли? Я сейчас вам его покажу, а затем вновь верну г-ну Демарэ» (там же).
«По окончании прогулки доведенный до состояния полнейшего восторга Бернар, еле держась на ногах от обилия впечатлений и очарованный милостивым обхождением, возвращается к Демарэ. Он заявляет, что предпочтет скорее рискнуть своим состоянием, чем оставить столь восхитительного государя в трудном положении. После этих слов Демарэ, пользуясь экстазом почтенного банкира, вытягивает у него шесть миллионов вместо первоначально планируемых пяти…» (там же, с. 74).
Герцог де Сен-Симон (вельможа королевских кровей, потомок Карла Великого) был просто скандализован честью, которую оказал монарх человеку «такого (низкого) ранга». Сам герцог был должен Бернару всего-то каких-нибудь 200 тысяч (там же)…
Впрочем, тогда во Франции «Золотой Телец» определял еще далеко не все. Знаменитый автор «Хромого беса» Лесаж высмеял в своей лучшей комедии «Тюркаре» финансистов. Те переполошились и предложили Лесажу взятку в сто тысяч ливров, лишь бы он не дал комедии ход. Писатель имел многочисленное семейство и вовсе не был слишком богат, но от громадной взятки наотрез отказался. Кстати, у Лесажа почти не было надежды, что «Тюркаре» поставят. Вмешался Великий Дофин: он как раз разобиделся на каких-то дельцов и в пику им курировал постановку «антибанкирской» комедии (см.: М. Герман. Антуан Ватто, – Л., 1984. – С. 71 – 72).
Англичане выходят на сцену
БОльшую часть 17 столетия давняя соперница Франции Англия не вела слишком активной внешней политики. Ей было не до того, – капитализм делал свои первые шаги по английской земле. Но после свержения Стюартов в 1688 году (так называемая «славная революция») британцы обрели независимость в области внешней политики, – Стюарты слишком подчинялись предписаниям из Версаля.
Своим королем англичане выбрали давнего врага Франции Вильгельма Третьего. Он ни слова не знал по-английски, так как был голландцем и главой Нидерландов. И хотя со своими новыми подданными он общался по-французски, более злого и упорного врага Франции трудно было себе представить. О, Вильгельм слишком помнил войны, которые вел против Голландии Людовик Четырнадцатый (король-солнце справедливо видел в ней торгово-промышленную соперницу Франции). Помнил Вильгельм и роковой для Нидерландов 1672 год. Тогда французы внезапно напали на его страну, и Вильгельм приказал открыть шлюзы. Уютная Голландия с массой ухоженных домов, ломившихся от накопленного добра, ушла под воду. Эта ужасная акция сломила могущество Нидерландов, но отстояла их независимость…
Теперь Вильгельм стал главой мощной протестантской коалиции и мог почти на равных вести переговоры с Людовиком. А речь шла о наследстве еще живого (но чуть живого) Карлоса Второго Испанского. Начинался перекрой карты Европы и мира.
В январе 1698 года в Париж прибыл английский посол граф Портленд. Британцы терпеть не могли этого голландского аристократа, называя его «деревянным человеком». Он, как и его король, не говорил по-английски. Но более искусного дипломата трудно было себе представить. Портленд был куда как ловок и не выглядел в Версале напыщенным свинопасом, подобно иным английским вельможам. К тому же король мог ему доверять всецело: Портленд был Вильгельму словно брат и – как бы это сказать? – ну да: и многолетний любовник, естественно. «Невозможно любить Вас больше, чем я люблю, одна лишь смерть способна изменить мои чувства», – писал Вильгельм своему послу (цит. по: Н. Митфорд, с. 191). Впрочем, в то время между графом и королем встал третий, – Вильгельм сделал своим фаворитом юного и веселого дурака лорда Албемарля (тоже, кстати, голландца) и даже целовал ему руки, как женщине, на виду у всего двора (см. там же). Портленд не растерялся, – во Франции он вовсю резвился в кругу Месье, его друзей и наложников.
А между банкетами, охотами и балами вел трудные для обеих сторон дипломатические переговоры. Собственно, в ходе них англичане и заявили о себе как о новой силе на сцене европейской политики. Да и принимали Портленда как посла великой державы, что было Людовику ох как непросто: ведь Портленд считался посланцем «узурпатора», а законный английский король (изгнанный Яков Второй Стюарт) жил недалеко от Версаля. Вельможи из свиты посла и придворные короля-изгнанника порой встречались на приемах Людовика.
Маркиза Ментенон демонстративно игнорировала посла: ей слишком дороги были права Стюартов – ее друзей. Соглашаясь с нею в душе, Людовик вынужден был вести себя по-иному.
Вот описание официальной аудиенции, которую король-солнце дал послу Вильгельма. «На первую публичную аудиенцию… собралась такая толпа, что Портленду стоило огромного труда пробиться к королевской опочивальне, где его принимали. Очутившись на месте, он отвесил три низких поклона: первый – королю. Второй – на полпути к постели, третий – на балюстраде, окружавшей кровать. Там его ждал Людовик со шляпой в руке. Он встречал гостя стоя, что свидетельствовало о благосклонности короля. Между вторым и третьим реверансом монарх сказал, что рад видеть вместе так много французов и англичан. Затем он надел шляпу, а Портленд – свою и обратился к Людовику с приветствием, снимая головной убор при каждом упоминании своего или французского короля» (Н. Митфорд, с. 197).
Портленд то вставал на дыбы, когда речь шла о чрезмерно детализированном французском этикете, то пускал пыль в глаза своей роскошью (одних экипажей с ним прибыло девяносто семь!), то шел на разумные уступки. Маневрировал и Людовик. В это время его посол граф Тальяр выполнял сходную миссию в Лондоне. Он тоже пускал пыль в глаза своим великолепием, в результате чего французское посольство в Лондоне по сей день выделяется особым великолепием, а также информировал Людовика о реальном, весьма неблестящем положении дел и финансов на земле туманного Альбиона.
Собственно, речь шла не только о соперничестве двух держав, но о соперничестве двух миров: католического и протестантского. Баланс сил нарушится в пользу Англии только после разгрома Наполеона…
А тогда в результате переговоров Франция и Англия заключили договор, по которому испанский престол передавался нейтральному лицу – баварскому принцу, который был еще ребенком. В обмен на эту уступку Людовик получал многие земли испанцев в Европе и мир, ибо война была сейчас никому не по карману.
Увы, вмешались австрийцы и отравили (скорее всего) баварского принца (см.: Н. Митфорд, с. 202). Разразилась война за испанское наследство, которая изменила баланс сил в Европе не в пользу Людовика…
Конец великой эпохи
Последние годы жизни короля-солнца были трагичны.
В 1709 году налетели такие трескучие морозы, что разорили массу народа. Начался голод. Только в Парижском регионе умерло около 30 тысяч человек. Даже к столу мадам де Ментенон подавали вместо белого черный хлеб (см.: Все монархи мира. Западная Европа, с. 340).
Война истощила ресурсы страны. Людовик был вынужден отправить в переплавку драгоценную серебряную мебель Версаля и свою золотую тарелку. Затем наступил мор в королевской семье…
Популярность короля пала – ниже некуда. Он слишком долго царствовал. Все его успехи пришлись на первые две трети правления. О них теперь помнило только старшее поколение. Люди среднего возраста и молодежь видели в нем самом и в его политике вопиющий анахронизм.
Это мнение разделяла уже и Европа.
Еще в мае 1715 года члены английских клубов бились об заклад, сколько протянет Людовик. Однако жизнь в Версале шла своим чередом. Только в июле король почувствовал жуткую усталость. 9 августа его нога стала болеть. Врачи нашли признаки ревматизма. Боль нарастала: превозмогая ее, Людовик давал аудиенции, принимал посетителей, занимался делами. А придворные эскулапы поили его ослиным молоком и делали больной ноге ванны из бургундского вина. Лишь через две недели все поняли: у короля гангрена.
К 24 августа Людовик понял, что умирает. Он лежал в своей комнате, куда по его вызову являлись придворные, вельможи, принцы крови. Мадам де Ментенон сидела тут же. У нее были свои интересы. Наследником короля должен был стать пятилетний Людовик Анжуйский (будущий Людовик Пятнадцатый), а регентом при нем – Филипп Орлеанский-младший. Тот самый безнравственный, но крайне одаренный молодой племянник короля, бывший герцог Шартрский. Ментенон это вовсе не устраивало: у нее с будущим регентом были весьма натянутые отношения. Она отравила королю последние дни, буквально вынудив слабеющего старика подписать завещание, в котором ограничивались права Орлеанского в пользу ее любимчика и воспитанника дю Мэна. Людовик прекрасно понимал, что все это будет аннулировано сразу после его смерти. Он едва сдерживал раздражение на тихоню-ханжу и, наконец, отослал ее, сказав, чтобы ему дали хотя бы умереть спокойно (см: Версаль, с. 181).
Наконец, к постели умирающего подвели маленького Людовика. Тот испуганно таращил свои большие черные глаза. Прадед обратился к нему с напутствием: «Мой дорогой малыш, вы станете великим королем, но счастье ваше будет зависеть от того, как вы будете повиноваться воле господа и как вы будете стараться облегчить жизнь ваших подданных. Для этого нужно, чтобы вы избегали, как могли, войну: войны – это разорение народов. Не следуйте моим плохим примерам; я часто начинал войны слишком легкомысленно и продолжал их вести из тщеславия. Не подражайте мне и будьте миролюбивым королем, и пусть облегчение участи ваших подданных будет вашей главной заботой» (там же).
Затем король простился со слугами и родными, сказав, что иногда, наверно, они будут вспоминать его. Принцессы начали голосить, так как это было тогда приинято в Версале. Король остановил их: «Когда же умирать, как не в мои годы?» (Митфорд, с. 263).
К ночи 31 августа в опочивальне короля были прочитаны молитвы на исход души. Один из придворных, маркиз Данжо, вспоминает: «Голоса священников, читающих молитвы, привели в действие механическое сознание короля, который во время чтения этих молитв стал произносить громче, чем они, «Богородица дева радуйся» и «Символ веры», и это несколько раз подряд, но явно бессознательно, благодаря привычке, которую король имел их произносить» (Версаль, с. 183).
Утром 1 сентября короля не стало. «Он отдал богу душу без малейшего усилия, как свеча, которая погасает» (там же).
Известие о кончине Людовика парижане встретили… с восторгом, как весть об освобождении! Даже в церквах молились не об упокое его души, а возносили благодарения богу, что прибрал, наконец, его. Великий монарх явно пережил свое время… Дворы Европы отдавали усопшему высшие почести, австрийский император надел траур, как по отцу. Он запретил увеселения в Вене.
Единственным, кто дерзнул нарушить тишину траура и устроить бал у себя, был посол Франции… (См: А. Акимова. – М., 1970. – С. 38–39).
Основная литература
Версаль. – М.: Вече, 2002.
Ленотр Ж. Повседневная жизнь Версаля при королях. – М.: Мол. гвардия, 2003.
Митфорд Н. Франция. Придворная жизнь в эпоху абсолютизма. – Смоленск: Русич, 2003.
Шоссинан-Ногаре Г. Повседневная жизнь жен и возлюбленных французских королей. – М.: Мол. гвардия, 2003.
Шоню П. Цивилизация классической Европы. – Екатеринбург: У-Фактория, 2005.
Эрланже Ф. Эпоха дворов и королей. Этикет и нравы в 1558–1715 гг. – Смоленск: Русич, 2005.
Лики истории и культуры 
Европа во второй половине 17 века: Франция
