И СМЕХ, И СТРАХ, И ГРЕХ, И ГРЕЗЫ (ФОЛЬКЛОР СОВРЕМЕННОГО ГОРОДА)

Современный городской фольклор. – М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2003. – 736 с.
 

– Вот увидишь, Петька, потомки о нас еще песни сложат!

– Анекдоты, Василий Иваныч, анекдоты…
 

Авторы этого толстенного сборника задались благой целью в очередной раз опровергнуть классика, утверждавшего сто лет назад, что улица корчится безъязыкая. И тогда, и сейчас «улица» была, как раз, очень даже языкасто-зубастая, утверждают они. Просто литература (и шире, культура «верхов») тогда еще не освоила языка «улицы», а под фольклором исследователи понимали исключительно былины далеких предков, а также песни, сказки-пляски и прочий юмор, говоря современным сленгом, «кантрушников», то есть сельских тружеников. Язык и фольклор городских низов воспринимался тогда как искаженный, «испорченный», лакейский, не добравший ни крестьянской стати, ни интеллигентской прыти.

История поспешила исправить это заблуждение, хотя до сих пор критики ополчаются на сленг в художественных текстах, а учителя дергают своих подопечных за любые не «те» выражения, пускай они бывают, случаем, и печатными… Правда, новые русские все больше внимания обращают на манеры, пытаясь, подобно Элизе Дулиттл, вместе с правильной речью обрести и «правильное» духовное содержание, но сопротивление натуры пока очевидно, Карл и Клара слишком хорошо еще помнят, кто и что у кого украл. А кроме того и нормы «высокой» культуры вынуждены все шире пускать в себя новации «пипла», ведь как ни крути, современный мир – прямое следствие «восстания» этих самых масс.

И вообще, другой классик верно заметил: «Музыку творит народ». Он вовсе не имел в виду «музыку» в блатном значении этого слова («жаргон уголовной среды»). Вот и составители сборника понимают фольклор максимально широко: не только как словесное, но и вообще «жизнетворчество» наших современников, хотя, конечно, основная опора делается на слово и именно через слово происходит проникновение в миры бесконечных субкультур мегаполиса. Словом эти миры и строятся: звездная судьба рэпа в наши дни – лучший тому пример.

Автор вступительной статьи С.Ю. Неклюдов выделяет две особенности городского фольклора наших дней. С одной стороны, он есть средство и следствие дробления населения по группам интересов и образу жизни, такому разнообразному в современном городе. С другой – все эти «миры» оказываются проницаемы друг для друга, взаимовлияют и взаимодействуют, а вовсе не стремятся существовать замкнуто, как, например, уклад архаичных бесписьменных племен, фольклор тех же «кантрушников» «до исторического материализма», или установки идеологов советского образа жизни лет сорок тому назад.

Напротив, фольклор обитателей современного мегаполиса динамичен, общителен и относится к себе с изрядной долей самоиронии, именно потому, что полностью осознает собственную игровую природу, ограниченность своего влияния, свою относительность. (Исключение здесь составляет, пожалуй, лишь фольклор блатной среды с его характерной для дикарей – а также филологов – священной властью всяких «понятий» и слов, ну так ведь и сидят за решеткой больше пока, слава богу, отсталые недотёпы-двоечники…☺)

Материал сборника почти «всеобъемлющ», он охватывает среду молодежную, военную, уголовную, больничную, прихрамовую, компьютерную, знакомит с жанрами городского фольклора от анекдота до «магического письма». Кажется, все «Песни нашего двора» собрались под этой обложкой. Но, увы, материалы сборника довольно неравнозначны.

* * *

Открывает сборник большая статья Т.Б. Щепанской «Молодежные сообщества». Возникновение специфически молодежной культуры она, вслед за западными авторитетами (Тэрнер, Парсонс, Мид и др.), выводит, в первую очередь, из конфликта поколений в постиндустриальном, слишком быстро меняющемся обществе и из оформления молодежи как особого отряда потребителей.

Думается, это несколько поверхностный взгляд: молодежь выделяет себя в особые группы с древнейших времен. Здесь очень важно подчеркнуть: современная молодежная культура en masse оппозиционна миру официальной культуры. Поколения как бы играют на нервах друг друга, на «слабо», хотя эта вражда нередко к взаимной выгоде. Молодежь бунтует против «шнурков», а общество укрощает этот бунт, предоставляя бунтарям время и средства для самовыражения и наживаясь даже на этом, переводя знаки «бунта» в знаки «моды». Этому помогает то, что молодежная культура – культура, прежде всего, досуговая.

Впрочем, в отличие от моды молодежная культура вовсе не так эфемерна, со временем она вырабатывает свои традиции, которые поддерживаются и развиваются рекрутами из нового поколения.

Щепанская свела всё многообразие молодежных группировок к двум стволам: это миролюбивая хип-культура (хиппи, толкинисты и прочие ролевики с их культом природы, естественности, любви и мечты) и агрессивный пост-панк (панки, скинхэды, рокеры, футбольные фанаты), которые ориентируются на техностиль и культ граненого кулака. То есть, исследовательница обнуляет различия в идеологических установках этих групп, вызванные конкретным временем и социальной средой. Всё сводится к поведенческим архетипам, так сказать: тихий мальчик – шумный мальчик.

В этом есть своя сермяжная правда, ведь не ушло из памяти москвичей, как на излете перестройки традиционалисты «любера» (идеологические предшественники нынешних скинов) гасили и вроде бы таких же агрессивных панков, и мирных хипов. Да, гормоны играют – наиболее адекватное объяснение всех этих тусовок по группировкам и боев между ними. И всё же позиция Щепанской отдает общей близкой олдастым хипам (хиппи со стажем, ветеранам) установкой пренебрегать социальностью. Дескать, были сперва хиппи и «урла» в России-СССР (шпана, гопота), они и враждовали друг с другом (точнее: урла лупасила «волосатых»). Но ведь это реалии второй половины 70-х!

С тех пор слишком многое изменилось в нашей стране. Да и тогда момент социальный играл определяющую роль в том, к какой группировке примыкал данный отдельно взятый «кекс». Уркагански-сержантский рабоче-крестьянский жлобизм урлы и инфантильный интеллектуализм хипов – поклонников Ясперса – это очень выраженные социальные модели поведения, модели-жизненные позиции, модели-идеологические манифесты, чреватые социальными счетами, разбитыми носами и судьбами!..

Социализация жизненных установок молодых многократно усилилась в России 90-х. Недаром такой отклик в обществе получают теперь снятые «под документалку» художественные сериалы и фильмы («Школа», «Россия-88»).

В своих рассуждениях Щепанская слишком остается на расплывчатых позициях человека Системы (т.е. адепта молодежной субкультуры) 80-х. Она склонна не социализировать, а психологизировать понятия и явления молодежной культуры, но и в ней сосредоточивается, главным образом, на культуре хиппи. Исследовательница оговаривается, что опиралась в том числе и на собственные наблюдения, то есть, «включилась» в Систему на правах участника. Но ее наблюдения показались мне действительно интересными только в плане устройства личной жизни хиппи, хотя этому посвящено лишь два абзаца.

Итак, девушки в Системе хиппи делятся на «жаб» (они же «мочалки» – общие девочки для одноразового употребления), «герлиц» (уважаемых девушек, за которыми ухаживают и вообще в идеале готовы заключить брак – так называемая «охота на герлиц»), «сестренок» – подружек друга (за такими охотиться неприлично), «лялек» – то есть, любовниц напостоянку и «матерей», «мэм» – олдастых и уважаемых хиппушек, хозяек флэтов (квартир, где хиппи тусуются), которые опекают новичков.

Юноши имеют право рассчитывать на внимание той или иной категории «волосатых» дам в зависимости от своего положения в Системе: неофиты («пионеры») – только на жаб, рядовой тусовщик может уже поохотиться и на герлиц, а олдаку в принципе доступны все замочные скважины в коллективе.

(Было бы любопытно сравнить это с обычаями в стае обезьян или в пещере первобытного человека. Параллели окажутся «на лице». Впрочем, чем ближе к природе – тем ближе и к истине…)

Остальные сведения, которые сообщает Щепанская (про флэты, трассы, феньки, прикиды и прочие атрибуты жизни в Системе) слишком знакомы любому жителю мегаполиса.

Ее принципиальная установка на сглаживание острых углов тоже не радует. Так, автор статьи утверждает, будто агрессия скинов дальше слов обычно не идет. Газеты что ни день опровергают ее благодушие!

Итак, интеллигентный хиппарь, деклассированный панк и социально озабоченный скин еще ждут своих этнографов-портретистов, социологов-вивисекторов, своих историков, наконец!

А на подходе уже рэперы, эмо и прочие, о которых мы, может, и слыхом не слыхивали… Или слыхали, да лучше б их, этих непонятно чьих «наших», эту посткомсомольскую «самодеятельность» вовсе не нюхать…

* * *

Трудный для культуролога материал – современная российская армия! Тема исхожена вдоль и поперек еще на закате СССР. Однако авторы статьи о субкультуре солдат срочной службы В.В. Головин, М.Л. Лурье и Е.В. Кулешов исхитрились таки внести свежую струйку размышлений в стоялый воздух казармы.

Кроме общеизвестного и поднавязшего уже материала о «салагах» и «дедовщине», примеров изумительного дебилизма армейских товарищей сверху донизу – здесь имеется попытка выстроить свою коллизию. Она, эта коллизия, видится авторам в двойственности отношения самих солдат (и шире – всего населения, мужской его части, во всяком случае) к ратному долгу.

С одной стороны, служба в армии есть вариант неволи, и это время лучше всего «проспать» (недаром сами бойцы считают: все свободные часы и минуты воину следует потратить на сон, ибо сказано: «Солдат спит, а служба…» сами знаете, что тоже делает). С другой, у широких масс населения солдатчина воспринимается как некая форма мужской инициации: «Тот не мужчина, кто…» «не топтал», «не носил» и не получал по сусалам от старших товарищей). При этом тема патриотизма как-то сама собой подменяется темой мужания и матерения каждого воина по отдельности, производства его из беспомощного маменькиного сынка в мужика, готового к любым испытаньям судьбы.

Противоречие снимают сами солдаты. Ибо все ритуалы, обычаи и примочки так или иначе вертятся здесь вокруг одного: становления личности. Право быть личностью (в представлении казарменных авторитетов) надо еще заслужить, вот почему «дух» и «салага» затянуты в армейские вериги по самое «не могу» и вот почему дембеля готовы обозначить триумф своего становления максимальным отходом от требований устава, отпраздновать освобождение от его силков, доведя свой внешний вид аж до клоунского.

Авторы сразу оговариваются: в солдатской субкультуре мало что изменилось со времен ее утверждения в современном виде в середине 60-х гг. Но, думается, это слишком легкая отмазка, ведь единообразный солдатский строй очень даже менял свое лицо за эти десятилетия.

Взять ту же тему «дедовщины». Считается: неуставные отношения привнесли в стены казарм уголовники, которых как раз с середины 60-х стали брать в армию. Действительно, между неписаным уставом казармы и зоны много общего. Это и позволило публицистам времен перестройки мазать одним мирром военную службу и заключение: дескать, и то и другое – разные формы социального рабства, неволи, не более.

(А кстати, явления дедовщины замечены и в армиях безукоризненно демократических, отнюдь не воинственных стран, например, Италии. Это тоже сигнал нам поковырять в носу на предмет поисков глубинных причин неуставных отношений в армии, основанной на всеобщей воинской повинности!)

Некой системой управления воинским коллективом при полном попустительстве офицеров «неуставняк» стал у нас в годы застоя, отмеченного моральной и всяческой спячкой общества. Зато с призывом студентов в середине 80-х интеллектуальный и культурный уровень обитателей казармы повысился, смягчились и формы самой дедовщины. В 90-е эти формы энергично дополнились рыночными отношениями: известно немало случаев, когда офицеры сдавали солдат в аренду, а порой и продавали их в рабство, в том числе и в горячих точках потенциальному противнику.

В благословенные «нулевые» общественное расслоение привело к тому, что служба в армии стала почетной «привилегий» неимущих слоев, своеобразным «налогом на бедных».

Массированная пропаганда (и социальная бесперспективность), напротив, сделали военную службу вполне притягательной для некоторых слоев населения в последние три-четыре года, но тоже лишь для тех, кому надеяться больше не на что в условиях, когда другие социальные лифты не действуют.

Все эти перемены, как и причины неуставных отношений, остались за рамками статьи, а жаль. Если бы авторы их учли, материал получил бы второе дыхание.

* * *

И коль скоро мы сосредоточились на статьях, посвященных молодежной городской субкультуре, необходимо обратиться к двум статьям К.Э. Шумова, посвященным традициям студентов и становлению профессионального мифа программистов.

Студенческий фольклор имеет исток в глубоком средневековье. Еще ваганты утвердили в своем и общественном сознании образ студента как нищего гуляки-неряхи-плута.

Современные «полевые» исследования лишь подтверждают это.

«В купе на верхней полке едет студент, ноги свесил, а носки давно не стираны и пахнут. На нижней полке едет представительная дама, она студента брезгливо спрашивает: «Товарищ, вы носки меняете?» – «Только на хлеб!» (анекдот).

Исследователь отмечает три существенные особенности студенческого фольклора, которые производны от относительно высокой общей культуры его носителей.

1. Студенты чтут традиции своей корпорации, даже если жизненные реалии изменились. Так, до сих пор (согласно автору статьи) здесь празднуют посвящение в участники стройотрядов, бытуют ритуалы «картошки» и другие «фишки», характерные еще для советского студенчества. Дай им только повод повеселиться…

2. Студенческий фольклор, конечно, обыгрывает тему «тупого доцента», но в целом вовсе не так оппозиционен к «преподам», которые и сами были студентами. Да и начальство либерально относится к студенческим традициям, принимая в них участие.

3. Самоирония – неотъемлемое свойство студенческих баек. В них мир представляется светлым и терпимым к людям, в том числе и к их законному невежеству:

«Как ставят оценки на экзаменах:

пять – если знаешь преподавателя,

четыре – если знаешь, как выглядит учебник,

три – если знаешь, какой предмет сдаешь» (анекдот).

Юмор студентов бодр и жизнерадостен, ему чужда скрытая меланхолия крепкой солдатской шутки и надрывный мелодраматизм прикола тюремного.

Ну, и в заключение, наш вечный укор автору: вот уже лет двадцать наши вузы живут в новых для себя условиях рынка. Но это обстоятельство промелькнуло лишь в одном анекдоте, который приводит исследователь, причем анекдоте, явно переделанном на злобу дня из старого:

«Студента договорника спрашивают:

– На какую страну сбросили атомную бомбу во время Второй мировой войны?

– На Японию.

– Молодец. Иди, пять.

Студента не договорника спрашивают:

– Назовите, сколько погибло людей в результате сброса атомной бомбы на Японию и всех пофамильно».

И уж точно теперь придется внести коррективу в традиционный облик студента, отраженный в таком, например, анекдоте:

«Сидят в комнате: бедный студент, богатый студент, девочка-пятикурсница и Красная Шапочка. Стук в дверь. Кто ее откроет? – Бедный студент, так как все остальные герои вымышленные».

(Вопрос на засыпку: какую именно коррективу следует внести? ☺)

* * *

Повальная компьютеризация нашей жизни привела к тому, что программист (программер) из фигуры легендарной, из гения, приобщенного тайнам иных миров, каким он был в годы 60-е, стал персонажем вполне бытовым, легко узнаваемым.

(Анекдот: «В зоопарке ребенок тычет пальцем в клетку с обезьянами и кричит маме: «Мама, мама, смотри – программисты!» – «Почему ты так решил?» – удивляется мама. «Они, как папа, – немытые, лохматые и мозоль на попе!»).

Впрочем, это не мешает программерам пока еще смотреть на непосвященных, простых пользователей-юзеров, свысока, называя их юзверьми, хотя по своему опыту знаю, что мы этого вполне заслуживаем.

Программеры сами творят миф о себе, полагая, что они были у истоков всего, потому что бог создал мир, а они – бывший до этого хаос. А если серьезно, то существеннейшей чертой их фольклора является владение международным языком компьютерного сообщества – английским. Кальки с него, игры с ним, точнее, с англоязычными компьютерными терминами – основа этой игры. В результате возникает свой тезаурус, который может ввести в краску любого постороннего:

«Вот невезуха, неделю с мамкой трахался, только допинал – клава залетела» (т.е. всю неделю человек бился над материнским плато, только починил, сломалась клавиатура).

Я сам попал впросак с этим их сленгом, выразив как-то горячее соболезнование знакомому, который сказал (что-то уж больно лихо), что у него мать «подохла».

Исследователь отмечает: свой язык определяет всю субкультуру компьютерщиков, но дело вербальным (и виртуально-вербальным) общением не ограничивается. Образ жизни программера сродни образу жизни художников на Монмартре, этакая богемная свободная неухоженность (см. анекдот), которая становится чуть ли не символом приобщенности к иному (лучшему, более совершенному) виртуальному миру, символом избранничества (пренебрежение нормами быта «обывателя»), символом личной свободы.

Даже одежду программер выбирает чаще всего в магазинах, торгующих натовским секонд-хендом: чтобы была просторна, прочна, удобна и с массой карманов, в которых он таскает свои железки, бесконечные гаджеты и прочую дамскую мелочевку. Попытки обуздать его офисным этикетом и дресс-кодом безуспешны (если программер, конечно, незаменим, а он к этому как раз и стремится).

Обобщая, можно сказать, что компьютерная субкультура – это не столько стиль жизни на каком-то этапе, это судьба отдельного человека (с максимальной возможностью самореализации, иногда реальной судьбе вопреки), это новый тип личности и это уже некая философия нового общества, которая отменяет авторское право (т.е. в определенной мере частную собственность) и исповедует всеобщую открытость. Как далеко зайдет эта электронная революция, какие плоды принесет – покажет будущее.

Вот почему материал о профессиональном мифе програмеров выглядит таким текуче свежим, хотя лишних обобщений автор старается избегать.

* * *

Прочитав этот материал, подойдите к окну. Перед вами будет, скорей всего, кусок города. Вы слышите этот гул? Это гудит (гулит?) фольклор. Фольклор мегаполиса.