Фирсов В.Р.
О вреде чтения: точки зрения

[ Библиотековедение. – 2008. – № 6. – С. 67–72 ]

В настоящее время не только в профессиональной литературе, но и в общественном сознании чтение однозначно воспринимается как абсолютная ценность. Еще совсем недавно мы с гордостью осознавали, что страна является самой читающей в мире. Утрата этих позиций или какая-либо неопределенность в таком самоназвании вызывала в последующем определенную озабоченность. Сегодня мы все более утверждаемся в признании России в качестве одной из самых издающих держав мира (в 2007 г. – на третьем месте в мире после Китая и США, 108 797 наименований) [3]. Все чаще обсуждается тема и о возвращении статуса самой читающей державы. Положительная оценка феномена чтения, признание его абсолютного значения, не вызывает ни у кого каких-либо сомнений.

Традиционные оценки развитого социалистического общества: «культурный человек – это начитанный человек»; «не читать – значит отставать от жизни», «интеллигенция – это передовая социальная группа общества, так как читает много книг» и т.д. – во многом живы и сегодня. В течение двух лет идет активная работа по внедрению Национальной программы поддержки и развития чтения, одна из многих задач которой – поддержать социальное признание служителей книжного слова. Однако, как мы знаем, абсолютных ценностей не существует. Об этом свидетельствует не только российская история последних десятилетий, но и общий ход всемирной истории.

При оценке различных социальных явлений очень значимы культурные фильтры, которые заставляют нас подходить к тому или иному факту с точки зрения основополагающих аксиоматических ценностей существующей культурной традиции. Однако попытки преодоления господствующих культурных стереотипов всегда полезны. Подобный подход выявляет не то, что логически следует из принятых посылок (т.е. истинно внутри системы), а то, что порой очевидно с точки зрения здравого смысла, однако противоречит принятым оценкам. Данный подход вполне оправдан, тем более что в развитии человеческой культуры, в том числе читательской, диаметрально противоположные оценки чтения также имели место. В этой связи культурный контекст позволяет одинаково успешно и авторитетно подтвердить любую точку зрения. Много внимания чтению уделено в системообразующей для христианской культуры книге – Библии. Приведем некоторые цитаты:

«Составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тела» (Екклесиаст). Данная мысль тесно связана с другим известным изречением Екклесиаста – «Знание умножает страдание. В этом смысле здоровое существование как в физическом, так и в психическом смысле не предполагает обязательности чтения.

Поистине гневную отповедь приверженцам книжной найти в Новом Завете: «Горе Вам, книжники и фарисеи, лицемеры… Вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония» (Евангелист Матфей). Хотя книжники и фарисея, как мы знаем, относились к разным социальным группам израильского общества, однако их объединяло одно – приверженность закостенелым догмам, оценка явления по его видимости, а не по сути.

Известное обращение Христа «с рефреном» «Горе Вам, книжники и фарисеи, лицемеры...» является одним из наиболее выдающихся художественных мест Евангелия.

Приведем еще некоторые высказывания великих: «Злоупотребление чтением убивает науку. Чрезмерное пристрастие к чтению создает самонадеянных невежд» (Ж.Ж. Руссо). Или: «Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме» (Г. Лессинг).

В известном фильме Ф. Дзеффирелли «Иисус из Назарета» в уста Ирода Великого вложены такие слова: «Всеобщая грамотность окончательно развратила этот народ».

Признание социального значения чтения в действительности различно как в пространстве (т.е. в различных странах и у различных народов), так и во времени (в различные периоды).

На протяжении многих веков российской истории чтение носило крайне ограниченный эгалитарный характер, и вопрос о его народной пользе не обсуждался. Причем это касается не только длительного периода истории России, когда чтение и грамотность практически были сосредоточены лишь в монастырских библиотеках, но и периода российского Просвещения XVIII–XIX веков. Государственная политика в области просвещения в XIX веке была нацелена не на распространение чтения, а на его сдерживание, ограничение доступности и сокращение круга чтения. Так, в частности, если посмотреть на процесс формирования библиотечного законодательства в России в XIX веке, то можно увидеть, что происходило это исключительно в рамках законодательства о цензуре. Цензурное законодательство определяло не только то, что нельзя читать, но именно то (и только то), что можно (круг книг, допущенных в народные библиотеки и т.д.). Демократическая идеология просвещения в России XIX в. развивалась как раз в противодействие официальной политики сдерживания доступности широкого чтения для народа.

В основе аксиоматической системы ценностей Нового и в какой-то мере Новейшего времени, лежат идеи, сформулированные в трудах философов эпохи Просвещения. Часто кажется парадоксальным, но даже сама идея общественного прогресса отнюдь не вечна, а сформулирована в трудах мыслителей Нового времени. Один из основных постулатов этого периода – основополагающая роль знания и, соответственно, духовного просветительства.

Утверждение Ф. Бэкона «Знание – сила», не одно столетие определяло парадигму духовных ценностей, в том числе и с обложки популярного в СССР одноименного журнала. В России идеи просветительства народа стала господствовать в умах интеллигенции в XIX столетии. Уже тогда наша культура приобретает во многом литературоцентристский характер. Писатель не может быть просто писателем, он «гражданином быть обязан», а еще лучше «властителем дум поколений» или, по меньшей мере (позднее), «инженером человеческих душ». Известный поэт в начале 20-х гг. XX столетия требует «чтоб к штыку приравняли перо».

Не одно поколение сподвижников привлекала идея грядущего переустройства общества на более справедливых началах путем его просвещения, прежде всего на основе книжных же идеалов. Отсюда не только великая роль писателей, но и значимая – библиотекарей – как распространителей книжного слова, его служителей. В XX в. складывается «мессианское представление о роли библиотекаря, ответственного не столько перед читателем, сколько перед обществом, трансформировавшееся позднее в хорошо известную теорию руководства чтением. В соответствии с ней профессиональная роль библиотекаря – активное вторжение в отбор и процесс чтения посетителей библиотек. В библиотечном деле складывается четко оформленная сфера – библиотечная педагогика, ориентированная не только на детей, но и на взрослых. Библиотечная педагогика, сыгравшая положительную роль в период 1920–1930-х гг. прежде всего в плане ликвидации неграмотности, распространения элементарной культуры и закостеневшая к началу 1980-х гг., вызвала настоящую бурю критики.

Однако необходимо отметить, что идея словоцентризма – не «извне» привнесенная интеллигенцией, а просто отвечающая особенностям российского менталитета, для которой слово всегда было в начале, органично легла и в основу послереволюционного устройства общества. В условиях сложившегося режима власть сознательно культивировала высокое социальное призвание культуры, литературы, хотя роль их стала уже принципиально иной.

Характерная черта XIX в. – активная культуросозидающая роль литературы. В литературе, в сфере духовного производства создавались идеалы, духовные ценности, которые затем выкристаллизовывались в определенную парадигму, мировоззрение. В условиях тоталитарного режима роль литературы во многом свелась к рационализации существующей действительности, творимой по другим, политическим законам. В ходе рационализации те или иные явления действительности наделялись знаками ценностей с точки зрения политической целесообразности. Известно, какое огромное значение придавал управлению литературным процессом И.В. Сталин. Причем подчеркнем: речь идет о сознательном управлении как части государственной политики. По сути это привело к существованию двух типов реальности. Реальности декларируемой – в виде печатного слова и реальности повседневности, существующей не только параллельно, но и по другим законам.

Культура становится идеальным социальным механизмом не только потому, что она легко управляема, как, впрочем, и сама интеллигенция, но и потому, что ей присуща определенная видимость независимости, дистанционирования от политических процессов. В воспоминаниях К. Симонова приводится такой сюжет: назначая главного редактора «Литературной газеты», И.В. Сталин отметил: «и пусть она будет немножко оппозиционной, это нужно интеллигенции». Очень к месту в данном контексте совет Льва Шестова: «Образованным, много читающим людям нужно постоянно иметь в виду, что литература – это одно дело, а жизнь – другое».

В складывающейся в 1990-е гг. парадигме массового сознания все «социально значимое» постепенно уходит на второй план. Происходит «общая приватизация» духовной жизни. И чтение важно уже не столько как средство подключения к социуму, а сколько как возможность удовлетворения совершенно прагматических потребностей – релаксации, поиска нужной информации. Данный процесс происходит на фоне общего переосмысления роли культуры в жизни общества. В период формирования нового общественного устройства, ориентированного на разгосударствление общественной жизни и на апелляцию к возможностям индивидуума, происходит снижение значимости культуры в шкале общественного признания. Формируемая модель действительности предполагает наличие у личности прежде всего практических качеств – предприимчивости, способности устроить свою жизнь, ориентации на материальные достижения. В этом смысле чтение переходит в разряд ненужных, невостребованных сантиментов. В массовом сознании наблюдается снижение общественной значимости учреждений культуры, роли работника культуры, тускнеет былой ореол просто культурного человека. Начитанность (а тем более классики) воспринимается скорее как свидетельство неприспособленности человека к своему времени или, по меньшей мере, как чудачество. Еще больше падает престиж профессии библиотекаря. Интересно, что в соответствии со стереотипами общественного сознания, которые фиксируются, а во многом и формируются литераторами, библиотекари, как правило, предстают чудаковатыми отшельниками.

Внешний облик библиотекаря, как правило, карикатурен, его работа однообразна, и перспектив у него никаких нет. М.Ю. Матвеев, автор многочисленных публикаций, анализирующих образ библиотекаря в массовом сознании, отмечает, что подобные стереотипы можно обнаружить даже в тех произведениях, где образ библиотекаря вполне положителен и даже благороден [4, 5]. Так, в одной из наиболее заметных книг 1990-х гг. – романе «Сонечка» Л.Е. Улицкой – описывается «безмятежная душа» главной героини, закутанная «в кокон из тысяч прочитанных томов», и в то же время отмечается, что «Сонечкино чтение, ставшее легкой формой помешательства», происходило отчасти из-за отсутствия собственного воображения. Характерно и описание главной героини: «Нос ее был действительно грушевидно-расплывчатым, а сама Сонечка, долговязая, широкоплечая, с сухими ногами и отсиделым тощим задом, имела лишь одну стать – большую бабью грудь, рано отросшую, да как-то не к месту приставленную к худому телу. Сонечка сводила плечи, сутулилась, носила широкие балахоны, стеснялась своего никчемного богатства спереди и унылой плоскости сзади». В этой связи уместно вспомнить еще одного автора – С. Витницкого, который заключает, что «книга – друг одинокого, а библиотека – убежище бездомного».

Здоровая неискушенная простота, а она, как считают многие авторы, далека от урбанизированной интеллигенции, противостоит книжному миру.

Так, персонаж романа В. Волкова «Три деревни, два села» Брагин слышит от своей потенциальной читательницы следующую тираду: «Книжками не балованы были, так что нас ничем не удивишь. Смальства чужого платья не одевали, чужого ума не занимали. Кто не жил – пусть читает про чужую любовь, ой там еще про что. ... А книжки? Глаза от них только тупятся Чистый вред от книжек твоих. Человек от них суетливым делается, неспокойным, все равно как от болезни».

Интересно в связи с этим известное выражение Н. Бердяева: «Культура – это неудача человечества». В соответствии с ним прекрасную культуру создает тот, кто не способен создать прекрасную жизнь. По нашим наблюдениям, данный тезис становится особенно актуальным в период государственных катаклизмов, революционного переустройства общества, когда государственная политика сознательно ориентирована не на поддержание пассивности граждан, а на их вовлечение в задачи практического переустройства.

Так, в 1920-х гг. на страницах журнала «Красный библиотекарь» В. Невский, размышляя о чтении, указывал на его «вред», называл его «суррогатом жизни», отвлекающим от практических дел. В специально посвященной этому статье «О вреде детского чтения» В. Невский определяет его как «суррогат жизни» (т.е. ее заменитель). В. Невский отмечает, что оно формирует индифферентность в восприятии реальности, навязывает шаблоны в мышлении и т.д. Главное, чего опасался автор, это когда чтение выступает как «средство спрятаться от жизни» [7]. Очевидно, что чтению органически присущи данные черты, но они привлекают к себе внимание лишь в определенные исторические периоды.

Следующий такой период – конец 1980-х – 1990-е годы. Переоценке подверглась не только священная значимость чтения, но и не менее сакральная роль библиотек. В 1992 г. на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» писатель В. Мусаханов задает вопрос: «Что полезнее – выращивать... картошку, капусту или после работы (а то и на работе) читать романы и спорить о них вечера напролет с пеной у рта?» и дает ответ: «Вот оттого, мы самая читающая, возможно, мы самая недоедающая страна» [6]. Называется опубликованная беседа с автором «Литература – опиум для народа?».

То, что данный материал не случаен и отражает социально обусловленное мировоззрение определенного исторического периода, подчеркивают и названия статей наших ведущих библиотековедов: «Библиотека – храм или мастерская» В.Д. Стельмах [11], «Библиотека: храм или место общения» И.Н. Азаровой [1], «Храм или сфера услуг» М.Д. Афанасьева [2].

Библиотека как храм просвещения, как место служения книге, поклонения слову, в котором трудятся истовые подвижники – библиотекари, это традиционный образ периода 1980–1990-х годов.

Говоря о вреде чтения, условно можно выделить три грани рассмотрения этого феномена.
 

Библиомания, чтение чрезмерное, чтение на грани патологии
 

Это явление получило наиболее широкое осмысление прежде всего в художественной литературе. На уровне обыденного сознания, человек, чрезмерно увлекающийся книгами, представляется непригодным к практической жизни. Человек, погруженный в книжный мир, добровольно отгораживает себя от реальной жизни высокой стеной, разрушение которой порой приобретает драматический характер. Читатель из новеллы Г. Гессе «Книжный человек» трагически восклицает: «Он обманут – обманут по всем статьям! Читая, переворачивая страницу за страницей, он жил бумажною жизнью; а за нею, за этой гнусной книжной стеной, бушевала настоящая жизнь. Горели сердца, клокотали страсти, разливались кровь и вино, торжествовали зло и любовь».

Как всякая мания в человеческой природе, данное явление универсально. Распространение информационно-коммуникативных технологий лишь изменило форму представления печатных текстов. Теперь это уже не только книжный мир, а мир виртуальный, еще более увлекательный. Можно привести множество анекдотов, посвященных компьютерщикам, которые будучи прикованы к экрану, не только забывают реальный мир и близких людей, но и оказываются неприспособленными в повседневной жизни. По сути это один из парадоксов новой формирующейся информационной культуры. Казалось бы, внедрение информационно-коммуникационных технологий (ИКТ) способствует расширению круга человеческого общения, однако этот процесс имеет неожиданное следствие – формирование особой субкультуры людей, ограничивающих реальные личностные отношения из-за чрезмерного погружения в виртуальный мир.
 

Чтение произведений или иных документов априори вредных по своему содержанию
 

Тематика таких произведений в различных странах и у различных народов определяется примерно однозначно. Это литература, пропагандирующая насилие, расовую ненависть, призывы к насильственному свержению власти; пропаганда терроризма, суицида, педофилии и т.д. В оценке подобного чтения мнения, как правило, едины: оно действительно предстает опасным инструментом, способным нанести ущерб не только личности, но и обществу. Способы борьбы с подобным чтением остаются достаточно дискуссионными. Однако можно отметить, что постепенно круг стран, осуществляющих фильтрацию информации в электронных сетях, в настоящее время расширяется.

В 2001 г. в США был принят закон CIPA (О защите интересов детей в Интернете), в соответствии с которым все библиотеки, получающие государственные субсидии, обязаны устанавливать фильтры на компьютеры, доступные детям. Особенно проблемы цензурирования стали активно обсуждаться в связи с принятием во многих странах мира (Великобритании, Германии, Испании, Канаде, Китае, Пакистане, Франции и др.) антитеррористического законодательства после известного теракта 11 сентября 2001 года. Обсуждается вопрос о том, кто вправе осуществлять фильтрацию – государство, ставящее своей задачей сохранение существующего политического строя; общественная организация, объединяющая поборников нравственности; библиотекари; родители и т. д.?

«Чтение – как опасный инструмент» – звучит немного тенденциозно. Однако именно эту проблему мы обсуждали с коллегами по FAIFE в апреле 2007 г. на семинаре в Астане (Казахстан).
 

Опасность, заложенная в сущностной природе чтения
 

Как мы уже отмечали, российская культура XIX–XX вв. во многом носила словоцентристский характер. Для нас слово напечатанное – это уже почти реальность, это более чем совокупность книжных знаков. В той или иной мере подобное восприятие значения книжного слова присутствует у всех народов, ибо в основе его – известный библейский постулат, что в начале было Слово, и всё через него начало быть. Глубокая приверженность русской культуры данной традиции позволяет некоторым философам называть ее идеократической культурой. Однако с нашей точки зрения, она характерна для различных культур, хотя и по-разному для различных социальных групп. В первую очередь переоценка значимости слова характеризует интеллигенцию.

В этой связи приведу еще одну цитату из моего любимого романа Ж.П. Сартра «Слова»: «Открыв мир в голове, я долго принимал слово за мир. Существовать – значит обладать утвержденным наименованием». Именно подобное видение значения слова делает его опасным инструментом.

Сегодня существует большое количество литературы по теории, методологии, методикам информационных войн [8, 9]. В соответствии с ними происходит смена государственных устройств, формируются новые географические карты и т.д. На нынешнем этапе цивилизационного развития такое возможно только за счет нашей переоценки значимости переданного по тому или иному каналу коммуникации слова. И подобное восприятие делает его опасным. Однако возникает закономерный вопрос: может, информационные войны, носящие, в отличие от предшествующих, бескровный характер, – это и есть показатель прогресса человечества? Ведь могло быть и хуже...

Представленные нами наблюдения о вреде чтения, конечно, субъективны. Мы сознательно рассматривали явление не во всем многообразии его проявлений, а лишь с одной стороны. Имеет ли это продуктивный смысл? Да, и мы видим его в постепенно происходящем процессе «десакрализации чтения». Очевидно, что в жизни сменяющего нас поколения чтение уже не имеет той ценности, того мифического абсолютного значения, которое оно имело десятилетия назад. Совершенно по-другому воспринимается и литературная реальность. Книга как учебник жизни, а писатель как инженер человеческих душ все более утрачивают свой авторитет.

В данном случае мы видим начало глубокой социокультурной тенденции. Несмотря на то, что ускоряющийся ритм жизни будет заставлять нас читать и для поиска ответов на конкретные вопросы, и просто для того, чтобы расслабиться, под уютным абажуром или при ярком мониторе, можно предположить: читать мы будем меньше. Видимо, это не будет означать, что станем мы хуже или лучше. Просто мы станем иными.
 

Список использованной литературы
 

1. Азарова И.Н. Библиотека: храм или место общения? (К постановке проблемы библиотеки небольшого города) // Современные подходы к теории и методике библиотечного обслуживания: сб. материалов науч. практ. конф. 4–5 июня 1991 г. – Ставрополь, 1991. – С. 75–78.

2. Афанасьев М.Д. Храм или сфера услуг // Литературная газета. – 1992. – № 14. – 6 мая.

3. Всероссийская книжная палата [Электронный ресурс]. – Режим доступа http://www.bookchamber.ru/stat_2007.

4. Матвеев М.Ю. Библиотеки в прессе: по материалам статей из российских газет и журналов (1994–2004 гг.): аналит. обзор / М.Ю. Матвеев; Рос. нац. б-ка. – СПб., 2005. – 192 с.

5. Он же. Образ библиотеки в произведениях художественной литературы: лит.-социологич., очерки / М.Ю. Матвеев, Д.К. Равинский; Рос. нац. б-ка. – СПб., 2003. – 136 с.

6. Мусаханов В. Литература – опиум для народа? // Санкт-Петербургские ведомости. – 1992. – 9 сент.

7. Невский В. Из записной книжки библиотечного инструктора // Красный библиотекарь. – 1924. – № 12. – С. 21–22.

8. Почепцов Г.Г. Информационно-психологическая война / Г.Г. Почепцов. – М.: СИНТЕГ, 2000. – 179 с.

9. Он же. Информационные войны / Г. Почепцов. – М.: Рефл-бук; Киев: Ваклер, 2000. – 573 с.

10. Симонов К.М. Глазами человека моего поколения: Размышления о И.В. Сталине. Вступ. ст. Л. Лазарева / К.М. Симонов. – М.: Книга, 1990. – 419: – (Время и судьбы).

11. Стельмах В.Д. Библиотека – храм или мастерская? Мнения, представления, ожидания // Библиотека и чтение: проблемы и исследования: сб. науч. тр. / Рос. нац. б-ка, Рос. гос. б-ка. – СПб, 1995. – С. 9–27.